Ребята с нашего двора

Жалкая публика. Стадионные болельщики давно бы Жеку по стенке размазали.

— Сколько, тебя спрашивают?!

— Н-не п-продается!.. — выпалил мальчик.

Ну, это уж слишком. Они Жеку за полного дурачка принимают. Кто это, скажите, будет выставлять над головою билет, не собираясь его продавать?

Жека одним движением сбросил с себя куртку, благо она нараспашку была, сдернул шапку и сунул мальчику:

— На!.. Когда муровина кончится — жди меня здесь!

Тут кружок заголосил, будто ремнем настеганный. Взбодрились-таки любители танцев. Но что теперь голосить — Жека через секунду был уже на контроле, в середине движущейся очереди, между бабусями в шляпках.

Громадный жаркий вестибюль гудел; в нем циркулировала еще более возбужденно-радостная толпа, чем на улице. Сдавали одежку на вешалки, теряли галоши, причесывались, покупали шоколадки. Жека, освобожденный от этих забот и хлопот, двинулся дальше. Ему скорей надо было усесться на место — он не хотел встретиться здесь с матерью.

Вокруг было множество дверей, лестниц и переходов, и, чтоб не блуждать понапрасну, Жека нахально устремился к первой попавшейся билетерше.

Она стояла надменная, седая, одетая в костюм с галунами. Может, она была не простой билетершей. Жека в театральных чинах и званиях не разбирался. Может, она командовала тут всем гарнизоном. Но Жекой еще владел подхлестывающий азарт:

— Мне куда? — И он протянул свой билетик.

Она рассмотрела билетик, затем как-то странно затормошилась, сделала плавный жест рукой:

— Вот сюда, прошу вас, будьте любезны, пройдемте сюда!..

И, сверкая адмиральскими галунами, поплыла вперед, все поводя рукой и призывно оглядываясь. Так они прошествовали по главной лестнице, устланной шершавым малиновым ковром; миновали фойе, где на них вытаращились бабуси; миновали первый вход в зрительный зал, и еще один вход, и еще… Жека готов был заподозрить, что манеры билетерши обманчивы. Приседает, делает ручкой, а заведет в милицейскую комнату. Входы-то в зал далеко позади остались. Куда это она плывет?

Билетерша остановилась у белой двери, и опасения Жеки усилились. Он увидел, что билетерша вставляет в скважину массивный бронзовый ключ. С какой бы стати? Обычно зрителей на ключ не замыкают. Даже и тех, кто смотрит балет. А если замыкают, они уже не зрители, их по-другому называют.

Второпях Жека не рассмотрел свой билетик. Доверился воспитанному мальчику. А они, воспитанные-то, способны и вчерашними билетами торговать.

— Прошу вас, будьте любезны, — сказала билетерша, беря его под локоток.

Он заглянул за дверь, еще инстинктивно упираясь. Там была не милицейская комната. Там была вся в позолоте, в бархате, в переливе хрустальных подвесок отдельная ложа. То есть гораздо позднее, когда он остался уже один, и вскарабкался на пухлое раскоряченное кресло, и облокотился на малиновый барьер, он сообразил, что находится в ложе…

Билетик-то оказался не фальшивым. И не простым билетиком — он был контрамаркой. И небось почище той, что принес вчера Аркадий Антоныч. Вот так. Не нуждаемся в подаяниях.

Скрипнуло отодвигаемое кресло. Рядом с Жекой усаживался воспитанный мальчик, подтягивая брючки на коленях.

— В-ваши в-вещи я сдал на в-вешалку, — обиденно сообщил он.

— Ладно, — буркнул Жека. — Спасибо.

— В-возьмите номерок.

— Ты, это, извини уж… Так получилось.

— М-можно б-было сказать, что вам очень хочется на с-спектакль. А не швыряться в-вещами.

— Сказано — извини!

— Откуда мне з-знать, — виновато сказал воспитанный мальчик, — что вы д-до такой с-степени любите музыку?

Жека фыркнул, хотел ответить, до какой степени он любит музыку, но посмотрел вниз и забыл о мальчике.

Внизу, прямо под ним, начиналась длинная оркестровая яма; в ней стояли пюпитры, освещенные лампочками, — на каждом пюпитре своя маленькая лампочка, — виднелся огромный барабан с темным пятном на боку, неуклюжая бронзовая арфа и еще какие-то незнакомые штуковины. Я яму из боковой дверцы цепочкой входили музыканты, пробирались между пюпитрами, раскладывали ноты — кто пухлую пачку, кто — тощенькую. И среди музыкантов Жека увидел Аркадия Антоновича. Совсем близко.

Присев на стул и тоже поддернув брючки, Аркадий Антонович положил на колени футляр — вроде узкого чемодана с раструбом, — отщелкнул застежки, раскрыл. Внутри, в плюшевой колыбели, покоился его инструмент — небольшая, лоснившаяся благородным золотом труба.

Ай, знал бы Жека, где придется сидеть! Как просто — захватил бы с собой рогатку, и песенка трубача спета. Да не нужна и рогатка, можно голыми руками справиться. Взять бы яблоко или картошину, обыкновенную вареную картошину. Зафитилить в середину этой трубы, в самую воронку, будто нарочно повернутую к ложе, — и привет. Заклинится любая сольная партия.

Кстати, в театре есть буфет. В буфетах продают яблоки.

6

Аркадий Антонович после вчерашней ссоры, конечно же, упал духом и расклеился. Ночью не мог уснуть, читал «Опыты» Мишеля Монтеня и ужасался, находя трагические аналогии. Утром поднялся разбитый, с мертвецки опухшим лицом и головной болью. Когда появился в оркестре, сразу все стали интересоваться его здоровьем.