Реальность и мечта

Так часто бывает, что в долгих поисках сути, самой сердцевины роли, неожиданно наткнувшись на нее, несколько недоумеваешь: как же ты ее раныие-то не нашел? Так было и здесь. Не темперамент Мити, не его Карамазове кий характер, не его безумную любовь и муку надо передать. Это все написано, но это только скелет и мясо роли. А душа, сердце вот в этом: «…хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дите, не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого…»

Вот самая главная трагедия Митеньки. Вот почему он кричит: не от характера, а от боли, потому что слезы льются рекой, а он не знает, как их остановить. Через такое ощущение мира воспринимаются им и Грушенька, и Катерина Ивановна, и брат Иван. При этом все остается: и характер и страсти, но и все освещается каким-то иным, глубинным светом. Митя, порывистый, с ясными, как ему кажется, устремлениями, бросается, чтобы ухватиться за человеческую руку, а натыкается на острое и с удивлением видит на своих руках кровь. Он ребенок. Он верит, что взрослые поймут его и помогут ему. Ну разве можно равнодушно пройти мимо или обидеть такого человека?

Трагизм в том, что слова Мити, отразившись от равнодушных людей, возвращаются к нему, оправленные в холодок официального бессердечия. И он не может узнать в них, в отраженных, свои бесхитростные и доверчивые чувства. Трагизм Мити в неутолимой жажде контактов человеческих. «Я, человек, достоин того, чтобы меня поняли», — говорит он.

Это чувство вообще удивительно сильно в героях Достоевского. Они кажутся необычными, но только потому, что поставлены писателем в условия, гиперболизирующие их эмоциональные состояния. Хотя это фантастическое преувеличение всегда оправданно психологически. Герои Достоевского предельно, до беспощадности искренни в самораскрытии. Именно беспощадность больше всего подкупает. А преувеличение не убивает достоверности, ибо Достоевский не забывает главного — правды характера. Даже показав самое отвратительное в человеке, писатель не теряет веры в возможность его нравственного очищения, в торжествующую силу добра.

Поэтому Митя Карамазов сохранил в себе детскую наивную способность удивляться и сострадать — удивляться, отчего плачет дите, почему люди не обнимаются. И не за это ли истерзала, исчернила его жизнь? Но так и не одолела присущей ему наивности. Интересно, что Дмитрий не пришел к покорной безысходности. Его вообще нельзя причислить к разряду кротких, слабых людей. Он не желает покоряться судьбе. И ему предназначен другой путь, путь людей сильных, волевых, бунтующих. Проследив возрождение души Мити от мрака к просветлению, мы видим, как мучительно и трагически ищет он свое солнце. Я не говорю здесь о богоискательстве, о раздвоенности в личности самого писателя. Меня чрезвычайно волнует другое: правда человеческих характеров Достоевского, предельная обнаженность внутреннего мира его литературных героев.

История Дмитрия Карамазова потрясла меня глубиной проникновения в душу человека. В том числе мастерством, с которым написан этот характер на простой сюжетной схеме: это история несчастного влюбленного, у которого бессовестный папаша пытается отбить возлюбленную. Из-за женщины и проклятых денег он, никого не убивший, обвиняется в убийстве и осуждается. Может ли такой, в сущности, примитивный детектив взволновать нашего искушенного современника? Ответ очевиден, поэтому я попытался в характере Мити ухватиться за куда более важную тему его сокровенных духовных метаний.

Не знаю, насколько мне это удалось. У каждого в Достоевском свой горизонт, и естественно, не у всех зрителей он совпадает с моим. Однако мотив укоренившегося среди людей взаимного недопонимания, нежелания понять ближнего своего может взволновать каждого, ибо кто в беде и горе не сталкивался с почти трагическим равнодушием окружающих. И только редкие люди умеют болеть чужой болью,

Я думаю, что история борьбы за человечность взаимоотношений, за доброту, отзывчивость, внимательность и чуткость должна звучать всегда. Мы живем в скоротечный и судорожный век. Закрутившись в делах, мы порой месяцами не находим времени, чтобы позвонить друзьям. Нет, дружба не умирает, но она поче- му-то отодвигается на второй план по сравнению с сиюминутными заботами, которым несть числа. И где уж вспомнить о других, если о себе некогда подумать. Разве что случайно на ходу, в трамвае, в машине, в театре или на студии перекинешься улыбками, пустяковым словом с хорошим человеком. Помню, у Куприна кто-то из героев говорит, что были времена, когда люди любили разговаривать друг с другом, а сейчас даже не умеют.