Разоблачение Тисл Тейт

– Господи, Тисл, остановись, – огрызается отец. Он убирает руку с клавиатуры, как будто боится, что еще одно слово – и он расколотит ее на куски. – Дело не в еще одной книге, а в той, которую мы сейчас пишем. Мы запланировали сюжет именно так, на такую концовку намекают все тизеры. Старый дом вот-вот снесут, портал, скорее всего, навсегда закроется, и Мэриголд настроена забрать маму и Колтона с собой, когда в последний раз будет выходить из потустороннего мира. Но она не знает, сработает ли ее план, и не узнает, пока не попробует. В этом заключается вся интрига. Если мы сделаем другую концовку, столько сюжетных линий окажутся лишними, ненужными и…

– Нет в них ничего ненужного, – быстро вставляю я, прежде чем папа продолжит свою тираду. – Да, пусть Мэриголд рассматривает такую возможность – попробовать забрать маму и Колтона с собой. Но не заберет. Она не станет проверять свою теорию, потому что поймет, что безнравственно играть с судьбой. И неважно, реально такое развитие событий или нет, потому что мертвые не должны оживать и возвращаться обратно в наш мир. Это противоречит основам нашего существования. Чтобы выжить, нам необходимо равновесие.

– Дорогая, при всем уважении, я далеко не уверен, что одно-единственное исключение перевернет мир и выведет его из равновесия.

– Но речь идет не об одном-единственном исключении… – говорю я, размахивая руками, потому что слишком разволновалась, чтобы сохранять спокойствие.

Я нечаянно смахиваю со стола на пол какие-то бумаги, но почему-то это приносит мне неожиданное удовлетворение, поэтому я сбрасываю вниз что-то еще, просто для пущего эффекта. Папа хмурит лоб и сдвигает брови, но я продолжаю:

– Если обитатели потустороннего мира увидят, что произошло, они тоже попытаются сбежать. И даже если отстраниться от этой линии, мне кажется, читателям важнее увидеть, что Мэриголд принимает именно такое решение. Я уверена, они тоже кого-то в жизни теряли. Мы все теряли близких. И нельзя вечно продолжать поиск вариантов предотвращения случившегося. Нельзя постоянно хотеть вернуть человека. С его потерей необходимо смириться. Прошлое должно оставаться в прошлом.

На этих словах морщины на папином лбу немного разглаживаются. Он бросает краткий взгляд – едва заметный, но я его ожидаю – на фотографию на стене. На ней я и мама. Мне года два, одета я, конечно, в ярко-желтый сарафан. Мама тоже в желтом платье. Мэриголд всю эту картину непременно одобрила бы.

– А мне кажется, твоя мама этого хотела бы.

Он говорит так тихо, что я не уверена, что правильно его расслышала. Я надеюсь, что ослышалась.

– Что ты сказал? – переспрашиваю я.

Наверное, это мазохизм, но мне очень нужно снова услышать его слова.

– Твоя мама. Могу поспорить, она хотела бы вернуться к тебе. К нам. Если бы могла.

– Даже не смей ее впутывать.

За пару секунд я буквально выпрыгиваю из кресла. Я сейчас понимаю, что едва ли знаю ее. Не стоит этого делать, но я оборачиваюсь и снова смотрю на фото, и на этот раз, видя нас с мамой рядом, таких счастливых, улыбчивых, беззаботных, я с трудом могу держать себя в руках. Я чувствую, как к глазам подступают слезы, но расклеиваться нельзя, только не сейчас. Я должна проговорить эти вещи, пока они не прожгли во мне дыру изнутри.

– Но только не надо говорить, что мама выбрала бы твою концовку. Мама вообще в жизни не согласилась бы на такую авантюру. Она сразу сказала бы, что это неправильно. Знаешь, что, по-моему, сказала бы мама?

– Ты не понимаешь, – шепчет папа, качая головой.

Я должна остановиться. Наверное. Но я иду до конца, не обращая на отца внимания, я продолжаю:

– Думаю, она сказала бы… «Если уж мне приходится через это проходить, если ты втянул меня в эту историю, тогда, по крайней мере, за мной должно быть последнее слово». А еще она сказала бы нам, что не вернется. Никогда. Так что нам обоим лучше просто принять этот факт и двигаться дальше.

Я так зла, что буквально не вижу комнаты вокруг себя. Не вижу ни полок, ни компьютера, ни письменного стола. И разумеется, я не вижу лица своего отца. Люси скачет у ног, но я отталкиваю ее и, спотыкаясь, выхожу в коридор, как слепая, а оттуда иду вверх по лестнице и в свою комнату.

«Этого хотела бы твоя мама». Он провел с ней почти двадцать лет, а я всего три. И все же она моя мама. Она защитила бы меня. Действовала бы исключительно в моих интересах, не в своих, не в папиных. Я должна в это верить. Кроме этой веры, у меня ничего нет.

Единственное хорошее, что можно извлечь из ранней смерти родителя, когда ты сам еще ребенок, – это возможность до конца жизни верить в то, что ушедшие мама или папа были бы чудесными родителями. Самыми лучшими, самыми любящими, людьми, способными оказать любую поддержку, потому что у них при жизни не было шанса вас подвести.

Не знаю уж, сколько я кручу в голове эти дурацкие мысли, две минуты или два часа, но вдруг слышу протяжный громкий звук, как будто металлом скребут по крыше. Я бегу по лестнице к кухонной двери, которая ведет на задний двор.

– Пап?