Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Никиту Сергеевича сняли в 1964-м, значит мне двенадцать. Мы с отцом в доме на Песочной набережной, Доме художника. «Там жили поэты, и каждый встречал / Другого надменной улыбкой». Блок как в воду глядел. Советская власть сгруппировала-таки «поэтов» в ведомственные дома творческих союзов. В этом был большой государственный смысл: поощрялись лучшие, менее отмеченные советской властью завидовали и мечтали добиться квартирки или мастерской, причем разными способами; к тому же легче, когда все скучковано, бдить и не пущать. Дом на Песочной – более поздний проект, не такой функциональный, как городок художников на Масловке в Москве. Хотя, конечно, многое оставалось: иерархичность (кнут и пряник), да, пожалуй, и тайный контроль. Но был и демократически-производственный оттенок – все делали работы на заказ, здесь же они принимались, здесь же обмывались. (Художнику, члену союза, «на жизнь» давался аванс, «творческая помощь», под заказ или выставку, а то и «на доверии», и через какое-то время он обязан был его «погасить», предъявив созданное худсовету.) Видимо, меня поручили на день отцу. Деть меня было некуда, к тому же я ныл, чтобы мне показали, как работают художники. (Отец тогда дома не работал, не иначе как в своей студии или в печатной литографской мастерской в подвале описываемого дома.) Мы заходили в разные мастерские, запомнилась одна. Художник сидел на стуле перед огромной картиной и нервно курил. Вокруг стояли приятели, некоторые уже с рюмкой. На картине в свеженькой, чуть ли не импрессионистической манере (это я сейчас позволяю себе посмеиваться, тогда мало что понимал и вел себя тише травы) были изображены колхозники, радостно тянувшиеся к Хрущеву. Тот был дан в ситуации «по-свойски»: без шляпы, в распахнутой украинской рубашке, с пиджаком через плечо (правда, на нем поблескивали звезды Героя).

– Что делать, – с тоской говорил художник. – Еще вчера мог сдать, а меня не записали, я, дурак, и подумал, ничего страшного. К сегоднему чуть пиджачок подправлю, и на совет. А Никиту аккурат утром и сняли. Я как по радио услыхал, обомлел. Что же они, суки, – тут отец крякнул, дескать, дите здесь, – подождать не могли. Хоть денек. А кем теперь записывать?

– Новым давай. Этим, Брежневым, – подал голос кто-то из коллег. Предложение было глупым, почти издевательским. На фондовских картинах вожди писались по наработанным канонам, своего рода трафаретам. Никакой отсебятины. А на Брежнева еще живописного канона не было. Графический, литографский был как на члена Политбюро. А живописного не было – не дорос. Чином не вышел.

– Хочешь, я тебе своего литографского дам, – великодушно предложил отец. – Я его уже делал.

– Спасибо, Дим, да ведь графический – одно, а живописный – другое. Совет еще сам не знает, как оно устаканится.

Действительно, на основании нескольких работ утверждался некий визуальный стереотип. Конвенциональный, как сказали бы сегодня, то есть удовлетворяющий власти, прошедший художественный ценз и готовый к общественному обороту. Это требовало определенного времени и согласований. Смельчаки-инициативщики не приветствовались).

– Разве что космонавтом заменить. Гагариным, – раздумчиво произнес другой художник.

– А то, – обрадовался автор. – Встреча Гагарина с колхозниками. Перепишу. Будет без фуражки, цивильный такой, с народом. Вот только рубашку жаль, – показал он на украинскую сорочку-вышиванку Хрущева. Действительно, трудновато было бы мотивировать явление Гагарина именно в малороссийской рубашке. – Как взял-то ее – тонально, и орнамент одним мазком… С душой взял…

О влиянии географии на искусство

Как это говорится: у победы много отцов, а поражение всегда сирота. У соцреализма, когда он был в силах, было много отцов, родных и близких. Сталины-ждановы, молотовы-хрущевы, а вокруг масса чиновных родственников. Но не только. Вокруг масса рядовых соцреалистов – мирных таких дяденек, добычливых, незлобивых. И семьи их, чада и домочадцы. И в жизнь, согласно доктрине, их искусство было продвинуто. Очень даже глубоко. Породственному. Так что сирот осталось множество.