Разговор с отцом

Про него говорят: Корнелий Зелинский не только официальный, но и, можно сказать, официозный критик98. Так ли? Официозным считался и на самом деле был В. Ермилов, и вслед за ним можно насчитать столько других. Читаю, критически и со вниманием перечитываю отцовские тексты, многие впервые, и вижу, что отец, когда мог, как раз стремился, не знаю, сознательно или нет, избежать этой роли. Он хотел скорее быть раскованным свидетелем времени, почти Монтенем, которого так любил перечитывать, рассуждающим о делах мира со своей башни. Или Сомерсетом Моэмом, неторопливо подводящим итоги насыщенной жизни. Или Норбертом Винером, внедряющим кибернетику в науку о литературе. Об этом говорят его поздние большие статьи Парадокс о критике, Литература и человек будущего, Камо грядеши? О назначении поэзии, О Кибернетике (с точки зрения литературоведа). Критик здесь хочет как раз уйти от критики, он хочет быть вольным мыслителем, перерабатывающим время в себе, пользуясь теми знаниями и возможностями, которые были в его распоряжении, при этом постоянно себе напоминая, что его башня и кибернетика стоят на советской земле. Его мысль, вполне живая, все же относительно раскованная, не могла не нести на себе следов господствующего идеологического дискурса: он был с ним почти на равных в 1920-х годах, он добровольно сдался ему в 1930-х, а в 1950–1960-х он стал как бы необходимой рамкой для всякого литературного или философского словесного акта. Что эта рамка когда-нибудь развалится под напором следующего поколения освободившегося слова, отец, конечно, не знал. Да и никто не знал и предвидеть не мог; миф не предусматривал своей кончины. Но, может быть, догадывался.

О Парадоксе, самом свободном, наверное, эссе поздних уже лет – особо. Зимой 1959 года соседи-писатели собираются в доме отца, усаживаются у телевизора, потом переключаются на разговор. Мне кажется, что отдаленно я даже сохранил в памяти этот вечер. Комната освещается лишь экраном, который cобирает перед собой жен писателей, чьи мужья беседуют в кабинете хозяина дома. Отец признается, что находит свою профессию бесполезной. «Где-то ошибся я, неправильно выбрав себе точку опоры в жизни <…> Живет во мне неумолкающее чувство, что не все я сделал в жизни, мог бы сделать гораздо больше <…> Да и утомило это состояние второсортности в литературе». Но это один голос. Затем вступает другой, говорящий от имени того, чего нет, но могло бы быть: «Критик должен быть и мыслителем, и философом, и политиком, и поэтом одновременно <…> Я верю статьям того критика, за которым стоит он как человек». За первым сожалением – перед отцом в юности лежало много дорог, – даже и за нотой покаяния, слышится явно вздох, замолчанный возглас: дайте быть человеком в своем деле! Человеком, который был бы способен вместить в себя мыслителя, философа, поэта, даже и политика не когда-нибудь, а здесь и сейчас. Парадокс подразумевает: все это в нем было, может быть, еще есть. Да, еще остается. И хочет о себе заявить.