Разговор с отцом

А когда приходит опыт, приходит и умение видеть себя со стороны, приходит разочарование в своих возможностях, когда впервые стукнешься о свой потолок. Каждый человек (и, вероятно, это относится к любому занятию), вступая на дорогу жизни, избирает себе в качестве примера человека и мастера, которому бы он хотел подражать, а может быть, и превзойти его. Для меня таким человеком еще в студенческие годы стал Герцен. Многое отвечало в нем моим представлениям о поприще, о поле деятельности… Нелегко было убедиться, что хотел я поднять ношу не по плечу. Не хватило таланта, ума, образования, воли»78.

В этом признании нет той очевидной и справедливой мысли, которая, безусловно, жила в отце, но у него хватило такта или благоразумия ее не высказывать. Какой еще может быть Герцен в СССР? Для того отцу нужно было бежать к тем «рубакам на Сене» или на Темзе, которых он когда-то высмеивал. И все же герценовский огонек не до конца угас в нем и продолжал жечь. У него при скромном, хоть и несомненном житейском успехе, жила мысль, что жизнь его если как-то и состоялась, то неправильно. Мне думается, что встреча с Западом, приветливо обернувшимся к нему на неаполитанском конгрессе, расшевелила дремавший в нем кризис. Отсюда, с одной стороны, «дело Пастернака, его личное, опозорившее его дело, – с другой, внутреннее мучение от него».

Начавшись с легкого недомогания, кризис однажды перешел в острую фазу, и внешним возбудителем ее был вовсе не Герцен и даже не Пастернак, а совершенно посторонний и тому и другому сицилианский аристократ Джузеппе Томази ди Лампедуза и его роман Леопард. Он вышел по-русски в 1961 году, и я помню отца в то время постоянно с этой книгой в руках. В Италии Томази ди Лампедуза стал сразу же классиком, при жизни даже не успев войти в литературу, не попробовав быть профессиональным писателем; это был единственный его роман, который вышел через год после смерти автора, в 1958-м. В жизни Томази ди Лампедуза был историком французской и английской литературы прошлых веков, делившим свое время между Сицилией и Латвией, где было имение его полурусской жены, он даже венчался с ней в Риге, в 1932 году, в православном храме, словом, свободным, отчасти праздным человеком, всю жизнь носившим в себе замысел своей книги. Отец написал о ней статью Леопард – роман мысли, и собственная его мысль была по-своему околдована фигурой этого далекого, странного князя, его ровесника, в ту пору уже скончавшегося, но успевшего создать, словно извлечь со дна души, память о Рисорджименто в Сицилии времен похода знаменитой «тысячи» Гарибальди. Отцу, вероятно, не много было дела до итальянской истории 1860–1870 годов, но в этом нелюдимом сицилианце, писавшем как бы о своем князе-двойнике, пережившем свой кризис при распаде времен, при всей несхожести с тем и с другим, отец будто узнал в свое alter ego, возможно, проецируя себя на него, словно угадав в нем и его, Корнелия Зелинского, главную, где-то на дне души хранимую книгу, которую он тоже должен вытащить из памяти, соткать из опыта, наблюдений, разочарований, роившихся, скопившихся мыслей.