Раубриттер (IV.II - Animo)

В бою они не искали для себя сложных задач, поскольку в тактическом отношении мало чем отличались от ополчения. Не рвались на самые сложные участки, поскольку не тяготели к воинской славе. Не стремились стойко переносить потери и выдерживать вражеский натиск, поскольку не имели ни гербов, чью честь могли бы защищать, ни клятв, во исполнение которых стоило бы умирать. Зато они превосходно справлялись там, где не требовалось ни тяжелое вооружение, ни военная сметка, ни стойкость. Терзали вражеские тылы, вырезая обозы и подкрепления, разоряли деревни, устраивали глубокие рейды и облавы, вырезали пойманные врасплох гарнизоны, особенно блестяще проявляя себя в том, что имперская тактическая наука стыдливо именовала «Exspoliantes», а именно — резня уцелевших после осады жителей.

Раубриттеры были истыми стервятниками, пирующими на поле боя. Каким бы ни был исход, едва только смолкли последние выстрелы, они спешили стащить все, что представляло собой мало-мальски значимую ценность и бежать, пока дележкой не начали заниматься более крупные хищники.

Если ландскнехты, галлогласы и кондотьеры были профессиональными вояками, в жизни не державшими плуга, но знающими триста сортов пороха на вкус, то рутьеры в большинстве своем никогда не являлись внушительной военной силой, если их и терпели в армиях, то только в силу их природных качеств — врожденной дерзости, презрения ко всем существующим клятвам и обычаям войны, а еще — звериного чутья, которое выручало их лучше, чем любой доспех.

* * *

«Смиренные Гиены».

Гримберт стиснул зубы. Если бы отец узнал о том, что в его владениях, укрывшись в Сальбертранском лесу, обосновалась рутьерская банда, да еще столь немалая, в пару сотен душ, несомненно впал бы в ярость и искоренил бы ее со всей рыцарской злостью.

Но отец не знал. И Магнебод не знал. И, надо думать, даже Алафрид, мудрый старый Алафрид, которому прочат место сенешаля при самом императоре, тоже не знал…

Что ж, по крайней мере, это не разбойники, подумал он, силясь обрести утешение в этой мысли. Они могут презирать правила чести и христианские добродетели, но с имперскими законами им приходится считаться, а равно как и чтить волю сеньора, на земле которого они находятся. Они это знают. То-то предводитель шайки, этот увалень Вольфрам, враз сделался таким предупредительным и учтивым, даже извинения принес за поврежденный доспех. Как и подобает вожаку, он нутром чует то, чего не чуют его самозванные офицеры-головорезы, а именно — неприятности. Видит Господь, маркграф Туринский может обеспечить им больше неприятностей, чем в свое время было послано на головы египтян.

— Недоразумение? — зубы Гримберта лязгнули, едва не перекусив это слово пополам, — Значит, так вы это называете? Недоразумение?

Вольфрам скорбно вздохнул. Несмотря на то, что он сохранил на лице выражение вежливого участия, а тело его пребывало в прежней вальяжной позе, чувствовалось, что он ощущает себя отнюдь не так уверенно, как хочет выглядеть. А пожалуй, даже порядком нервничает, несмотря на то, что сидит среди вооруженных до зубов приспешников, в окружении нескольких сотен головорезов, готовых выполнить всякий его приказ.

Гримберт мог понять всю затруднительность его положения.

Отец наверняка не давал разрешения этому рутьерскому сброду пересекать границы своих владений. Никто в здравом уме не привечает рутьеров, да еще и в мирное время. Это то же самое, что приглашать в свои земли стаю голодных шакалов, милостиво предложив им скромный завтрак. Через неделю они сожрут все, до чего смогут дотянуться, а после исчезнут, бесследно, как дым от сожженных ими деревень — чтобы еще неделей позже объявиться в сотнях лиг отсюда — в Бургундии или в Аквитании или…

Эта банда — как там ее называют? «Смиренные Гиены»? — находится в Сальбертранском лесу не по приглашению его владельца. Более того, без его ведома и согласия. Это знание наполнило Гримберта силой, точно его измученное тело вдруг оказалось подключено через нейро-шунт к рыцарскому доспеху исполинской мощи.

Этот Вольфрам, кем бы он ни был, изображает из себя предводителя разбойничьей шайки, но он даже вполовину не так уверен в себе, как хочет показаться. Он не заискивает, чтобы не потерять уважения своих соратников, не молит прощения, но внутренне знает, что все его жалкие кулеврины и аркебузы враз потеряли свою силу.

Стоит маркграфу Туринскому узнать, что это разбойничье племя самовольно вторгнулось в его земли, обосновалось в его лесу, а после, будто этого было мало, устроило засаду на его сына, едва не затравив, точно дикого зверя…

Должно быть, Вольфрам Благочестивый обладал или стальными нервами, либо отсутствием воображения, потому что если бы он дал себе труд представить хотя бы одну десятую тех мук, которые ждут его впереди, то уже пытался бы нащупать на своем толстом брюхе кинжал, чтобы вспороть себе горло.