Раубриттер (IV.II - Animo)

— За тысячу флоринов убитый горем папаша получит своего ублюдка живым, но и только. Многие на его месте и тому были бы рады. Но, скажем, если он немного заплатит от щедрот своих, то сможет получить его же в… скажем так, более богатой конфигурации. Например, с ушами, пальцами и глазами…

— Превосходная идея!

— И весьма благородная, — промурлыкал тип, державшийся с другой стороны шатра, — Подумайте только, ведь можно назначить плату за каждый пальчик, каждый орган, даже каждый квадратный дюйм кожи. Мы ведь не принуждаем никого к сделке, это низко. Мы просто объявляем прейскурант, а желающий вернуть дитя сам определяет, какие его части ему любы более всего…

Гримберт ощутил, что мягкий пол в шатре вдруг сделался неустойчивым, точно палуба корабля. Или бронекапсула идущего полным ходом доспеха. Но в этот раз у него не было гироскопов «Убийцы», готовых автоматически выровнять положение.

— Извольте объясниться, — произнес он, задыхаясь, — Я хочу… Я требую, чтобы вы…

Вольфрам подошел ближе, неспешно, ленивым медленным шагом. Гримберт ощутил исходящий от него запах, тяжелый, но не опасный. Не такой, какой издают смертоносные по своей природе устройства и механизмы, скорее, запах товара, залежавшегося в лавке и захватанного бесчисленным множеством рук.

— Объясниться? Прошу простить мои манеры, мессир. Сейчас. Сейчас. Сейчас старый Вольфрам все вам растолкует…

Удар был столь стремителен, что Гримберт не то, что отразить его, но и заметить. Точно сверхзвуковая боеголовка, запущенная по хитрой извилистой траектории, просчитать которую оказались бессильны баллистические вычислители. Эта боеголовка угодила ему в правую часть живота и в первый миг показалось даже, что удар вышел ослабленный, не серьезный, потому как боли почти не было, только неимоверное удивление да замерзшее на губах ругательство, выдохнуть которое так и не хватило воздуха.

А потом боль пришла. Лопнула внутри, как лопается застарелый нарыв, надувшийся отравленной кровью и гноем. И все его внутренности вдруг оторвались от своих мест, сделавшись кровавыми сгустками, и перепутались между собой, превратившись в один огромный, раскаленный, пульсирующий клубок.

Он попытался отступить на шаг, но тело ему уже не подчинялось, оно подчинялось только боли и только ее слушало, безжалостно глуша все прочие частоты. Он попытался сдержать ее, впившись пальцами в живот, но это было не проще, чем сдержать голыми ладонями прорвавшую плотину. Он попытался…

Должно быть, он всхлипывал при этом, потому что тот, кого именовали виконтом, рассмеялся:

— Вот тебе и маркграф. Полагается ли венценосной особе так скулить?

Вольфрам удовлетворенно кивнул, потирая кулак. Кулак был совсем ее большой и на вид не тяжелый, но веса в нем было больше, чем в двенадцатидюймовом снаряде. А злости и того больше.

— Пусть скулит, — предводитель рутьеров подмигнул ему, обходя Гримберта кругом, — Знать, у нашего мессира при дворе много учителей было, да только все не те. Ну это ничего. Думаю, «Смиренные Гиены» быстро научат его этикету…

Сейчас ударит, понял Гримберт. Но ни защититься от второго удара, ни даже шевельнуться не смог.

Уличные остряки напрасно смеются над высокородными господами, которые, якобы, падают в обморок, уязвив кончик пальца розовым шипом. Гримберт знал, что такое боль, может, не в таких дотошных нюансах, как некоторые прочие, но знал — и во многих обличьях.

Ему приходилось ощущать боль, и не раз. Магнебод не позволял ему во время тренировок прикасаться к бортовому запасу обезболивающих, утверждая, что боль и голод — толковые наставники, воспитавшие больше рыцарей, чем самые дотошные учителя.

Ему приходилось разбивать в кровь колени, выпав из бронекапсулы, хлюпать разбитым носом после плохо рассчитанного маневра, который не смогла компенсировать примитивно устроенная амортизирующая система доспеха, украдкой хныкать после учебного поединка из-за отшибленных ребер…

Но эта боль, которая взорвалась осколочным фугасом в его потрохах, была какой-то другой. Ее нельзя было терпеть, как предписывалось рыцарю терпеть все телесные тяготы на пути своего служения. Ее нельзя было игнорировать, как малозначимые показания визора. Она появилась и, мгновенно расширившись из огненной точки в его животе, погребла под собой весь мир, сокрушив его вековечные устои.

Больше не было ни Турина, ни Сальбертранского леса, ни Аривальда. Ни неба, ни земли, ни святых, ни грешников. Не было даже грязного шатра, в который его завели. Одна только боль — бездонный пульсирующий океан жидкого огня, разрывающий его внутренности изнутри.

Гримберт попытался вздохнуть, но не смог. Все мышцы в его теле расплавились, в выжженной утробе не осталось внутренностей, лишь звенела звеньями раскаленная медная цепь. Тщетно открывая рот, он уткнулся лицом в зловонные, скверно выделанные шкуры на полу, втягивая их землистый запах, но не в силах сделать вздох.