Ратоборцы

И вот уж — под небесами ты голубыми, и плывет глубоко под тобою все Светорусье — и города, и леса, и горы, и моря, и озера, и реки, и речушки родные, и монастыри, — и вот уже Индия наплывает богатая, и камень Алатырь, и светлый город Иерусалим!..

Ковш тебе подадут в тюрьме — напиться — берестяной, — а ты в него — ныр! — всплеснул, да и нет тебя! Только тебя и видели!.. А разве ж не бывало таких людей? Конечно, в старые годы!.. Только черную книгу достань! По ней выучишься!..

Уголек никудышный нашарил в тюрьме али известки кусок, и ты им возьми да и начерти на полу ладью невелику, с парусом, — как сумеешь — и прямо садись на нее, — только веруй, не сомневайся! — и Сказка домнет в паруса твои, — и пуще ветра, кораблям вожделенного, дыхание то, и рванется ладья, и стены расступятся — плыви!..

Тюремщик рогожку бросил никудышную под склизкий от грязи порожек, а ты ей не побрезгуй, рогожкой, — только: «Сказка! Сказка!» — взмолись шепотком пожарче — и услышит! Ведь это ж не рогожку, дураки, бросили, а ковер самолетный: отвел им очи господь, твоего ради спасенья!.. Теперь садись только на него поскорее, не мешкая, покудова не вошли, — да заветное словечко шепнуть не забудь, которое Сказка тебе шепнула, — и полетел, полетел… держись покрепче за ворсу ковра, держись, а то ветром так и сдирает!..

Очередная сказка пришла к концу, и наступило молчанье.

— Да-а… — произнес, поскребя лукаво в затылке, молодой дружинник, — и чего-чего только не наслышишь в этих сказках! Вот уж и о двух головах!.. А?..

И тогда тот, кто рассказывал, многозначительно произнес:

— В старые времена еще и не то бывало!

А другой молодой воин, как бы пылая душой за сказку и готовый чуть не в драку с тем, кто усомнился, громко и заносчиво произнес:

— А что такого, что о двух головах?.. Да у нас вот в Барышове телок с двумя головами был же!..

Слова его были встречены сочувственно.

Он ободрился:

— И, может бы, корова выросла бы о двух головах, да только что поп велел его утопить!..

И тут пошло!

— То еще не диво! — вскричал один. — Вот у нас под Смоленском панья одна, или, просто сказать, боярыня, принесла ребенка. И при нем все зубы. Да это еще что, — младенец сам себе имя провещал: «Назовите, говорит, меня Иваном!..» Дак поп его чуть в купель не выронил!..

— То к войне!..

— А у нас в Медвежьем бабка раны сшивает! Князь хотел ее к себе взять — не поехала: «Где, говорит, родилась, тут и умру!»

— А под Тверью у нас два года земля горела. Аж вся рыба в воде дымом пропахла!

— А у нас осенесь буря сделалась на Волге. И одного хрестьянина, и с телегой и с конем вместе, перенесло через Волгу… Ну, телега с лошадью потом нашлися, на сосну их закинуло… А человек — без вести!

— Все может быть, все может быть!..

— Эх, робята, — произнес один из воинов мечтательно, лежа на спине поверх разостланной епанчи и глядя в черное, как котел, небо, — хотел бы я в тех землях пожить, где темьян-ладан родится… в этом самом Ерусалиме!.. Про Ерусалим у нас рассказывал один богомол, странник: близко, дескать, его, где обитал он в гостинице, тут же, говорит, возле стены, в пещерке, пуп земной!..

Помолчали.

— Нам вот тоже поп рассказывал: на море-де, на Андреантическом, на окияне, этот ладан-темьян прямо с неба падает.

— Ну, эко диво! — не сдался другой. — У нас вот на Кидекше, как раз на Успеньев день, облако на луг упало, и сделался из его кисель!..

На этот раз молчанье было необыкновенно длительно. Кто-то вздохнул… Кто-то проглотил слюнки.

— Все может быть, все может быть! — произнес в раздумье старый воин.

— Да-а… — вырвалось от всей души у другого.

— Почаще бы нам, крестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!..

— Ну, а что толку? — возразил кто-то с горькой насмешкой. — Все равно, покуда наш брат хрестьянин ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают.

Послышался общий хохот.

— Это уж так!..

— Это истинно! Работному люду ничего не достанется!

И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.

— Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже по восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем?

Эти последние слова произнес дородный дружинник — светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие его внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку:

— Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа!

Воины засмеялись.

Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников.

— Правильно, — спокойно возразил он. — Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружинные, на княжеских хлебах живем, нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?! А?! Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут…

Его поддержали:

— Что говорить! Худо простому люду живется: и под боярами, и под татарами! А хуже нет голода!

Разговор пошел горестный, тяжелый.

Говорили и о чуме, которая нет-нет да и наведывалась в Новгород: