Расстрельное время

— Я отпускаю его лишь потому, что дело, которое вам поручено, крайне важное. Вам он очень поможет, хотя бы даже в бытовых вопросах. А Особый отдел фронта ещё недели две здесь просуществует, потом возникнут новые структуры государственной власти, в том числе и местные Особые отделы или как их теперь назовут — и всё! Вместе с ликвидацией штаба Южного фронта исчезнем и мы. Сэ ля ви, как говорят ваши друзья-французы. Такова жизнь. В ней всё должно быть целесообразно. Но наши люди не останутся без работы. Они будут нужны государству и в мирной жизни. И вы — тоже.

— Я часто об этом размышлял, — задумчиво сказал Кольцов. — Каким бы делом мне хотелось заняться?

Менжинский поднял на Кольцова глаза, ждал ответа.

— Под Харьковом мы с Гольдманом и ещё с одним нашим чекистом создали что-то вроде детской коммуны. Эту идею тогда очень поддержал Феликс Эдмундович. Может, пойду туда. Природа, детишки — что ещё можно придумать лучшее для спокойной жизни!

— Слышал я про вашу коммуну, — сказал Менжинский. — Она разрослась. Там уже около полусотни ребятишек. А, может, уже и больше.

— А откуда вы это знаете?

— Ваш друг Гольдман рассказал. Он тут на сутки по делам в Харьков выезжал. С восторгом рассказывал об этой вашей затее. — Менжинский снял пенсне и, протирая его носовым платком, сказал: — Эх, с сотню бы таких коммун, и можно было бы порядочно уменьшить беспризорность.

— Ну, вот! Одну такую коммуну я и возьму на себя. Хорошее, благородное дело.

— Знаете, я и сам видел себя во сне где-то на пасеке. Солнце, цветы, тишина, пчелки жужжат, — мечтательно произнес Менжинский. — Мы с Фрунзе как-то разговаривали о конце войны, каким оно будет, наше будущее. Он ещё в Туркестане мечтал стать агрономом. Но, знаете, всё это несбыточно.

— Почему? — удивленно спросил Кольцов. — Кончится война, и всё! Каждый будет жить так, как об этом мечтал.

— Всё верно. — Согласился Менжинский, но тут же поправился: — Впрочем, не совсем. А если точнее, то совсем не верно. Кончится война, мы создадим единственное в мире государство, которым будут управлять рабочие и крестьяне. Думаете, нам позволят долго жить в мире?

— Нет, конечно. Я это понимаю.

— Россия — слишком лакомый кусок мировой суши. Богатый. Я поработал с капиталистами, знаю. Мы всегда будем под их прицелом. И выживем только в одном случае: если не демобилизуемся. Если весь свой опыт, накопленный в дни войны, не разбазарим, — и, без всякого перехода Менжинский добавил: — Детишками пусть занимается тот, у кого есть опыт в этом деле. А у нас с вами иной опыт. И он ещё понадобится новой России. Извините за столь высокий штиль. Но иногда приходится думать и такими категориями.

На прощание Менжинский вручил Кольцову удостоверение полномочного представителя командующего Южным фронтом с правом единоличного решения всех вопросов, относящихся к эвакуации врангелевских войск и дальнейшей участи военнопленных. В удостоверение был вклеен вкладыш, где Фрунзе просил оказывать Кольцову всемерное содействие и помощь при исполнении возложенных на него обязанностей.

Глава седьмая

Повстанцы, несмотря на затаившуюся в их душах обиду на большевиков, покинули Юшунь и двинулись в сторону Евпатории. Командование Южного фронта уже не принимало их во внимание и при разработке новых боевых операций не брало в расчет. Их уже словно и не было. Можно было развернуться и уйти к себе в Гуляйполе, никто бы и не заметил.

Но Каретников, стиснув зубы, решил до конца исправно исполнять все пункты Старобельского соглашения. И доказать, что не зря ели большевистский хлеб и имеют право претендовать если не на весь Крым (на это он всё меньше и меньше рассчитывал), то хотя бы на какую-то его часть.

Они не остановились в опустевшей и разграбленной белогвардейцами Воинке, и к вечеру уже были верстах в двадцати от Евпатории. Здесь их и разыскал нарочный с пакетом от Фрунзе. Каретникову предписывалось не препятствовать отступающим к морскому порту белогвардейским воинским подразделениям и избегать стычек с небольшими группами, отставшими от своих частей. Пропускать в порты даже отдельных вражеских солдат, если они не пожелали добровольно сдаться в плен.

Это было первое распоряжение, которое Кольцов в своем новом качестве подготовил для Фрунзе.

— Ох, не погладят нас по головке за это распоряжение, — подписывая бумагу, сказал Фрунзе. — Не приказ, а колыбельная. Слушайте, Кольцов, в вас напрочь отсутствует классовая ненависть.

— То, что она у меня есть, я уже не однажды доказал, — возразил Кольцов. — Но сейчас, мне кажется, надо руководствоваться нормальной человеческой логикой. Война кончается. Зачем же множить потери?

— Я придерживаюсь такой же логики. Но не уверен, что они там, в Реввоенсовете, думают так же.

Кольцов понял: Фрунзе говорил конкретно о Троцком, о его последнем распоряжении.

* * *

В Евпаторию Каретников не вошел. Он остановился верстах в десяти, в небольшом селе, где можно было если и не разместить бойцов по хатам, то хотя бы в сараях, амбарах и летних кухнях спрятаться от пронизывающих степных ветров.