Расстрелять! – II

Глубина отпустила, лодка всплывает — и у всех отлегло. Почему-то в этот момент смеются над любой глупостью.

— Мать моя женщина! — кричит механик.— Да я же совсем промок!

И все хохочут во весь голос. А механик словно и не замечает веселья — всё стирает и стирает с лица пот ладонями, и лишь только он проводит ладонью по лицу, оно тут же снова серебрится от пота.

Сон

Когда лодка ещё только строится, в ней выделяются специальные закуточки. Их отгораживают щитами и делают двери, как в купе. Вот и получилась каюта на четверых или на шестерых — всё зависит от того, какое расстояние до подволока: полки в два или три яруса, одна над другой, тесно, столик посерёдке, а сбоку — узкие шкафчики под одежду.

Иногда места не хватает, и одежду вывешивают в форточку — вот она у изголовья второй койки, открыл её — и ты уже у борта, на кабельных трассах, откуда веет неожиданным холодом, пылью и будущей опасностью. Хочется поскорее закрыть её — и под одеяло, а над лицом, в двадцати сантиметрах,— потолок или брюхо верхней койки.

Лежать совестно и тревожно. Кажется, ты крадёшь у кого-то свой сон — люди работают, стоят на вахте, а ты спишь; и ещё: в этом положении ты беззащитен, уязвим — для того чтобы вскочить, всё-таки потребуются какие-то секунды, а за это время многое может произойти. Так что сразу и не уснуть. И в то же время очень хочется спать.

А ещё спят сидя: прильнув к чему-нибудь не очень острому затылком, устроив голову так, чтоб она оказалась зажатой между двумя приборами, чтоб не шевелилась, не падала.

Так спят по тревогам, когда несколько раз за ночь поднимает длинный звонок и ты должен — всякий раз — вскочить, примчаться на пост и там уже доложить в центральный: «К бою готов!»,— а потом устроиться и спать до отбоя тревоги.

Спят, сидя за столом: на стол кладут стопку вахтенных журналов и на них голову, прижимаются щекой, и журналы от щеки нагреваются, становятся уютными, тёплыми…

Спят стоя, когда по нескольку суток не сомкнуть глаз и тут где-то тебя оставили в покое — забыли, наверное,— тогда надо упереться во что-нибудь лбом; сознание быстро гаснет, отлетает, словно листик в ночи, и в этот самый момент, когда ты готов упасть, оно возвращается, ты подхватываешь себя в последний миг, но только для того, чтобы снова устроиться и позволить ему, сознанию, снова погаснуть.

Иногда верхние вахтенные не успевают очнуться и падают по обледенелому корпусу лодки в воду и в воде уже, проснувшись, изо всех сил плывут — в одежде, с автоматом — к штормтрапу, пока окончательно не намокла меховая куртка, а то не выгрести.

Спят на вахте у приборов, между получасовыми докладами в центральный о том, что «отсек осмотрен, замечаний нет», когда вдруг в глазах заплясали-заплясали солнечные пятна и ты начинаешь размышлять о том, что надо бы для сбора груш взять лестницу у соседа; и ты действительно берёшь лестницу, и ставишь её, и забираешься наверх. Первую грушу стоит попробовать там, наверху: обтираешь её руками — укусил, а она сочная, но тут лестница складывается, и ты валишься вместе с ней, летишь куда-то, ударяешься и просыпаешься в тот момент, когда это происходит, и жалеешь только о том, что всё-таки не запомнил сладости той первой сорванной груши…

Звуки

Иногда мне ночью снится лодка. Она идёт под водой. Она снится мне тогда, когда я очень устаю за день. Сновидение всегда одно и то же: я иду из кормы в нос, из отсека в отсек, и в каждом меня встречают знакомые звуки. В десятом — шелест вала гребного винта. Этот шум успокаивает до тех пор, пока не включился насос рулей; веселый, чуть придурковатый, он включается внезапно, некстати, он раздражает. «Клац-клац-клац»,— включилась помпа. Громкая, бесцеремонная — ей нет никакого дела до того, что вы в отсеке, она прекрасно обошлась бы и без вас — клац-клац-клац…

В турбинном, внизу, тонко и сильно, почти на границе слуха, свистят турбины, звенят насосы — шум такой, что всегда недоумеваешь, как здесь люди могут нести вахту четыре часа.

В реакторном, на проходной палубе, переключаются воздушные клапана. Они делают это так, будто произносят имя «Саша» — ссс-ша! — а в конце переключения — удар, после которого долго ноют трубы, а во рту — привкус нержавеющего железа.

В носовых отсеках поют вентиляторы. А в кают-компании можно услышать каркающий голос классика марксизма-ленинизма. Он записан на плёнке, и его крутят матросам. У них политзанятие, прослушивание голосов. А лица у всех одуревшие, и губы поджаты, как гузка у курочки Рябы, которая только что снесла золотое яичко.

Звуки на лодке неприятны, но с ними спокойней. Прекратись они — и наступит тишина. Тишина атакует. Она тревожна. Кажется, будто что-то должно произойти: люди просыпаются, лохматые головы высовываются из дверей, все спрашивают, не случилось ли чего… Только теперь слышно, как за бортом переливается вода, и сейчас же вспоминается, что ты всё-таки засунут в снаряд, а он утоплен на глубине двадцать — тридцать метров, а под ним — несколько километров до грунта. Неприятная штука.