Рассказы тридцатилетних

Лебеда моя, лебедушка,
Лебеда моя пистонная,
Что давно висишь на гвоздике,
Точно лента похоронная?
Что замки твои фигурные
Потемнели, запылилися,
Что стволы твои зеркальные
Тонкой ржавчиной покрылися?
А бывало, в лето знойное,
В зиму, в осень непогодную,
Ты служила службу верную,
Теша удаль благородную.
И твои удары гулкие
В поле ветром разносиляся,
И под меткими зарядами
Дупель с вальдшнепом валилися.
Не спасали воды синие
Стаю хитрую утиную,
Мы с тобой в леса дремучие
Смерть несли тетеревиную.
Не над ней одной мы тешились,
Беззащитной малой птицею.
Под твоим ударом падали
Волк, медведь, кабан с лисицею.
Не один приятель в зависти
Звал тебя «проклятой пушкою».
А теперь висишь без дела ты,
Бесполезною игрушкою…
Знать, у старого хозяина
Горем силы надломилися,
Примахались руки крепкие,
Резвы ноги подкосилися.
В душу холодом повеяло,
Смяла сердце непогодушка,
Оттого и ты заброшена,
Лебеда моя, лебедушка,
Оттого висишь на гвоздике,
Точно лента похоронная.
Лебеда моя, лебедушка
Лебеда моя пистонная…

— Неужели это вы написали? — только и мог выговорить я.

Максим Максимыч улыбнулся.

— Возьмите на память о старом охотнике и стендовом стрелке.

Через полчаса я попрощался и вышел. Старик с сестрой стояли на пороге и два раза махнули мне рукой.

Утро только начиналось, холодное и дождливое. Чернели по бокам улицы мокрые деревья, круто заваренная октябрьская грязь липла к сапогам. Я шел с укрытым мешковиной ящиком и смотрел на глухие заборы, мелкую реку с затопленными лодками, на упавшую в воду чугунную кладбищенскую ограду на том берегу. В кабинах грузовиков досыпали шоферы, хлопали, открываясь, решетки калиток, белело бетонное здание больницы с обитыми ступенями. Рядом кто-то на весь городок рассмеялся, кто-то маленький расплакался на всю улицу…

За окном автобуса чернели поля. Промелькнул завязший в недобранном овсяном поле комбайн, показалась деревенька, и дождь заволок стекло. Часа через четыре мы въезжали в пригороды Москвы.

Как ни странно, но меня совсем не радовала покупка. Перед глазами стояли домик Максим Максимыча, его комната, лица двух стариков…

Тщательно смазанное и вычищенное ружье теперь висит у меня на стене. Я смотрю на него и любуюсь красотой ствола, благородством изогнутой ложи, изумительной резьбой на прикладе: «Олень во травах и цветах…»

Прошло два месяца после моей поездки, и я получил посылку из городка. В большом, обшитом парусиной ящике лежало ружье Лебеды и клочок бумаги с крупными, нетвердо написанными буквами:

«Уважаемый Дмитрий!

Максим Максимыч умер. Я его похоронила. Может, ему сейчас легко? Ружье, по последнему желанию покойного, предпосылаю вам. Берегите его — уж очень он к нему привык и дорожил им! Прощайте. Дай вам бог счастья и здоровья!»

Сергей Ионин Чистые звезды

Вася Первушин, машинист последнего, наверное, на всем Урале паровозика, таскавшего по узкоколейке составы от карьера до завода, пришел с женой в свой выходной к Ивану Шулейкину на «помочь». В мае, а весна в этом году была необыкновенно сухой, у Ивана сгорел дом, сгорели дворовые постройки, и только банька, поставленная в огороде на задах, осталась целой.

День выдался жарким, располагающим к лени, но все же вдвоем, начав ранним утром, они успели вымерить, ошкурить, вырубить по два венца. И лишь когда солнце уже встало «на полдень», когда горячие лучи пропалили насквозь рубахи и пот стал заливать глаза, сполоснувшись из ковшика, они устроились на бревна перекурить.

Надо сразу заметить, что Вася Первушин был большим любителем поговорить и, главное, что, может, и составляло его талант, он мог говорить как-то ни о чем — ни о деле, ни о безделье.

Присев на корточки, Вася надвинул кепочку-жоржик на глаза, закурил папиросу и, окутавшись облаком дыма, сказал неожиданно:

— Вот ты начитался, Иван, всякого, а того не знаешь, что жизнь — это тоже в своем роде игра природы.

— Как это? — без интереса спросил Иван Шулейкин, развалившийся на свежеотесанных бревнах. Он сковырнул длинную полосу сладкой подкорки и стал жевать, лениво поглядывая по сторонам.