Рассказы тридцатилетних

А вот большая изогнутая сабля с вензелем Екатерины II. Клинок сабли погнут, порублен, эфес почернел. В каких битвах и сражениях она побывала? В каких бешеных гусарских атаках блестела и свистела, рассекая воздух? Принадлежала ли седоусому ротмистру или, может быть, бряцала по паркету, подвешенная у тонкого бедра юного корнета? И, быть может, этот корнет, трепеща по ветру расшитым ментиком, скакал на белом коне в ставку самого Александра Суворова! «Молодец, корнет! — сказал Александр Васильевич. — Хорошо скачешь, моим чудо-богатырям небось завидно…» И ясно, и задорно глядел на приунывших при виде красавца гусара бородачей гренадеров.

Над саблей висит тяжелый драгунский пистолет сурового для нашего Отечества 1812 года. Видел ли этот пистолет славный день Бородина или багряный, вполнеба закат московского пожара? Слышал ли глухие взрывы под древними кремлевскими храмами, которые Наполеон приказал разрушить, отступая из несговорчивой столицы? Может быть, сжимала его рука мужика партизана, готовившегося к внезапному яростному набегу на отставший французский арьергард. Может, сам Денис Давыдов, поэт и мечтатель, лихой гусар и вдохновитель партизанского движения, командовал отрядом.

Рядом стоит у стены скромное и невзрачное на первый взгляд охотничье ружье мастера Петрова в Ижевске. Сделано ружье не для богатого, не для князя или сенатора, а для простого охотника. На прикладе, на самой «щечке», вырезан затейливый орнамент из полевых цветов, кованые курки, как сжатые кулачки, поднимаются над стволами. С таким ружьем ходил по России молодой печальный охотник Некрасов, и грелось его ружье у теплой крестьянской печи после долгой охоты дождливой осенью.

Думая о коллекции, я понял наконец, почему собираю и тщательно берегу оружие. Предметы старины не дают мне, дальнему потомку мужиков и ремесленников, ратников и князей, солдат и офицеров, партизан и охотников, забывать живую историю моей Родины. За каждым предметом коллекции зримо и явно встают в воображении люди, оживают картины сражений за величие и независимость русского государства, «преданья старины глубокой, дела давно минувших дней…».

Автобус третий час мчался по бесконечной ленте междугородного шоссе. Мальчишки уже давно дожевали подаренное яблоко, старушки вспомнили наконец, что Акулина не потерялась, а зашла в общежитие проведать младшую дочь, человек с длинным носом и в зеленой шляпе читал по крайней мере десятую газету. Солдат с матросом и девушки разбились на парочки и о чем-то ворковали, древние бабушки сняли часть платков и безотрывно глядели в окно, точно силясь вспомнить, не тут ли они жили во времена своей молодости.

ПРИЕЗД

В городок я приехал вечером. Улица Егора Самсонова оказалась на самой далекой окраине. В темноте и странных тенях от тускло светившихся фонарей я стал разыскивать дом Максима Максимыча. Здания на улице были ветхие, с покосившимися печными трубами, с большими разросшимися яблонями и вишнями на приусадебных участках. «Весною бы сюда приехать…» — думал я, глядя на черные, с облетевшей листвою деревья.

Я нашел домик Максима Максимыча и постучал. Ставни были плотно закрыты и завинчены изнутри, свет нигде не горел. Дом казался пустым и заброшенным. «Помер! — подумал я и прислонился к забору. — Ехать в такую даль, с трудом достать деньги на покупку замечательных вещей — и все впустую!»

Повернувшись, я осмотрел забор и заметил ржавое кольцо с прикрученной к нему проволокой. Дернув обеими руками кольцо, я услышал дальний звук колокольчика. Минут через пятнадцать за забором кто-то заворочался и меня спросили: «Кого нужно?»

— Максим Максимыча! Это Дмитрий! Из Москвы! Он должен знать! — радостно закричал я.

Дверь приоткрылась, я увидел тощую фигуру в шинели, исподнем и калошах.

Я юркнул за ворота и спросил:

— Максим Максимыч дома? Он не спит еще?

— Проходи… — сказали мне.

Странная фигура ничего не ответила. Мы молча вошли в холодные сени с тускло горевшей керосиновой лампой, корытами, висевшими на стенах, лавкой, на которой стояло ведро с плавающим в нем резным ковшиком.

Фигура открыла дверь, согнулась и исчезла за ситцевыми занавесками. Оглянувшись, я шагнул в комнату.

Маленькая комната была жарко натоплена. У стены виднелась кровать, на ней лежал, укрывшись шинелью, худой и бритоголовый старик. Больше в комнате никого не было. У кровати стоял столик, на нем яблоки и махорка в жестянке.

— Вы раздевайтесь, — сказал старик. — Вон там, за занавеской, вешалка…

Я снял пальто и опустился на табуретку у кровати.

В ГОСТЯХ

Мы пристально посмотрели друг на друга… Судя по письму, так красиво написанному, я ожидал увидеть опрятный домик, чай с самоваром; Максим Максимыч представлялся мне благообразным старичком, похожим на старого учителя. На деле выходило иное. Я пока не мог разобраться и только смотрел.

Старик, глядя на меня, очевидно, соображал, тот ли я, за кого себя выдаю. Точно ли мне можно верить и я тот самый Дмитрий, которому он писал письмо.

— Максим Максимыч, это вы? — спросил я.