Рассказы тридцатилетних

Успехом ли закончился этот поход? Об этом трудно судить… Через какое-то время поле под нами вдруг выгнулось: вверх или вниз? — мы не заметили. А затем тьма сгустилась настолько, что у нас запнулось дыхание. Дальше идти было некуда. Дальше земля устремлялась во тьму отвесно, и неизвестной была глубина этой тьмы. Возможно, что это был карьер, потому что, когда мы легли на землю и вытянули руки вперед, то пальцы наши нащупали край обрыва. Комья земли сыпались из-под наших пальцев в немую бездну, но мы не слышали никакого звука, просто комья бесшумно проваливались, и все. Возможно, что пришли мы и не к карьеру, возможно, что встретилось нам что-то другое. Мало ли о каких чудесах в ту пору мы не могли ведать?! Лежали мы с Толиком, осторожно отковыривали рассыпчатые комья от края земли, прислушивались, пытаясь угадать, куда из-под пальцев комья эти деваются, и чудилось, что если мы вдруг свалимся в бездонную тьму, то тоже, как комья земли, станем лететь и лететь, падать и падать вниз, привыкая к бесконечному своему полету точно так же, как, например, смогли ко многому уже привыкнуть; ну привыкли же мы знать о том, что расстояние до звезд человеком преодолимо, что солнце остывает, что запасами взрывчатых веществ, имеющихся на земле, можно землю расколоть несколько раз, привыкли же мы знать о том, что даже ночью, когда мы с Толиком ни в чем и ни перед кем не виновные спим, накрывшись одеялом с головою, в каждого из нас тайно нацелен пристальный глаз бомбы; привыкли же мы знать, что во время последней войны полегло в землю двадцать миллионов нашего народу! Двадцать миллионов!.. И нашлись ведь люди, которые не кинули ложку на стол, не закричали: «Нет! Я так не могу!» Неизвестно где, неизвестно зачем лежали мы с Толиком, неизвестно куда падали из-под наших пальцев комья земли. И когда Толик шепотом спросил у меня: «Тебе не страшно тут лежать? А?», когда я признался ему: «Не беспокойся, не страшно», — вдруг словно бы разомкнулись уже навсегда какие-то трепетно горячие стены, столь долго, оказывается, хранившие мое сердце в своем сладком плену; и просторно, и скучно стало моему сердцу, как, может быть, камню, который неизвестно когда, куда и зачем кинут, который свистит в воздухе лишь потому, что сквозь воздух этот летит; и захотелось мне разрыдаться от страха пред своим почти что обморочным спокойствием, от страха пред своим неизвестно для чего мне необходимым бесстрашием. И еще хотелось мне плакать от умиления перед каждым новым, продолжающим ночь и приближающим раннее летнее утро мгновением, перед каждым новым ударом своего сердца; но даже и сила, делающая, несмотря ни на что, неостановимым время, казалась мне ничтожной пред силой собственного неощутимого желания длить и длить бесконечную свою, затаившуюся в темноте, обозначенную теперь только ударами сердца жизнь.

Дмитрий Дурасов Обладатель дивной «лебеды» История одной поездки

ПИСЬМО

Уважаемый Дмитрий! Поздравляю Вас с праздником Великого Октября! Желаю здоровья, здоровья и только здоровья. А остальное все приложится. Ваше письмо я получил только через месяц. Вам дали не тот номер дома. Да, ружья у меня есть. Вкратце о них сообщаю.

1-е. Шомпольное двуствольное, пистонное ружье старинного чешского мастера Антонина Винцентуса Лебеды в Праге. Ружье в ружейном ящике, к нему имеются все принадлежности. Стволы патинированы на коричневый цвет и покрыты букетным дамаском.

2-е. Шомпольное одноствольное ружье знаменитого итальянского мастера Лазаро Лазарино из семьи Каминаццо.

На шейке ложи монограмма 1857 года, корона и буквы. Ложа темного итальянского ореха с изумительной резьбой и лесной сценкой: благородный олень стоит во цветах и травах.

Все ружья находятся в исправности. Ружья знаменитых мастеров, особенно ружья шомпольные, имеют не многие охотники. Охотники такие в большинстве случаев идеалисты, фанатики или романтики.

Определенной цены на старинные ружья нет. Все зависит от случайных обстоятельств, знания своего дела и благородства человека.

Я в прошлом — паровозный машинист. Участвовал в действующей армии с 1914 года по 1918-й, в гражданской войне и в Отечественной войне. Во всех трех войнах имел ранения. В последней войне был ранен в правый коленный сустав. С того времени я инвалид второй группы. Дальше своего приусадебного участка ходить не могу.

Извините за небрежно изложенное письмо. Болезнь ноги терзает меня и путает мысли.

Жду Вашего приезда.

С охотничьим приветом — Максим Максимыч.

ДОРОГА