Рассказы старого лешего

Стаял снег на нашей поляне. Только в лесу еще под елками белеет. Только что зазеленела молодая травка. Выпустили овец — пусть погуляют, и сижу рисую для «Светлячка». Вбегает Андрияшка.

— Алексей Никанорович! Какие-то две собаки за овцами гоняются.

Выбежали, смотрю — два волка. Бросился за ружьем. Бежим что есть духу по следу. Ни волков, ни овец. Только от овец ясный след по сырой земле и кое-где снег глубоко копытцами проткнут. Вот лежит овца, брюхо разорвано и половина ягненка в брюхе. Скорее дальше. Вот две овцы с распоротыми животами, и в них тоже ягнята. Еще и еще. Восемь овец нашли зарезанных. Скорей, спасти бы остальных. Бежим, задыхаемся, глядим, под елкой наши овцы стоят, трясутся. В кучку сбились. У одной на шее рана, но она жива, только очень испугана. Эта овечка два дня тряслась, думали, что издохнет. Нет, ожила и долго еще прожила, и ягняток от нее много было.

Овечек своих мы загнали домой. Вот какие собачки за овцами гонялись.

ДЯДЯ ГРИГОРИЙ

— Запрягать, что ли? — кричит Григорий, выбегая без шапки из трактира.

— Запрягай, — отвечаю я с извозчика.

Григорий — мой постоянный ямщик, он из Троице-Сергиевой лавры, возит меня за двадцать верст в Марьину пустошь или, как называет народ, на Дикареву дачу. Это мой маленький хуторок в лесу.

Сейчас Григорий запряжет парочку рыжих лошадок в большие сани, я устроюсь, полулежа, на сене, закутаюсь в шубу — и пошел!

Сергей Иванович Шувалов, немного картавя, будет говорить:

— С Богом, с Богом, скатертью дорога! — и будет бестолково суетиться около саней. — Алексей Никанорович, вот я вам дам осьмушку нюхательного табака. Всякие люди бывают. Дорога дальняя. Вы ему в глаза табаком, табаком.

Шувалов — мой придворный поставщик. Его лавочка на Переяславской улице, там продаются хомуты, конфеты, сахар, деготь, баранки, колесную мазь. Я забираю у него овес, чай, сахар и прочие деликатесы. В его дворе я оставляю лошадь, когда еду ненадолго в Москву.

Григорий, несмотря на свои шесть десятков, легко прыгает на ходу на козлы. Лошадки бегут ровной рысью. Выехали за город в поле. Ветер резкий и мороз крепкий, градусов 25–30. Метет поземка, и в лицо бьет колючим снегом. На Григории старенький полушубок, на плече прореха и синяя рубаха видна. Мне за него холодно, а он ничего, знай покрикивает:

— Но, чаво там!

Повизгивают полозья, заливается колокольчик. Вот и Диулина гора. Летом тут дорога «срамная», как говорит Григорий, гать из гнилых бревен, ну а зимой ничего, хорошо. С двух сторон стоят старые высокие ели, седой мороз окутал их стволы и ветви. С унылым криком перелетел с одной ели на другую черный дятел. Я лежу в санях, наслаждаюсь. Не торопясь бегут лошадки. Не скоро меняются зимние пейзажи. Вот маленькая деревушка Сельниково, всего пять дворов. А вот на горе видно Ивашково — это значит полдороги проехали.

Григорий то соскочит, пробежит немного, то опять вскочит на козлы, рукавицами похлопывает, кнутиком помахивает. Проехали Ивашково, Напольскую, проехали сбоку Хомяково и стали спускаться в овраг. Занесло овраг снегом, дороги не видно. А поднимаясь из оврага, завязли. Прыгают лошади в глубоком снегу. Попрыгали, попрыгали и легли. Мы на них сани надвигаем, сами по пояс в снегу. Нет, глубок снег, лошади ногами до земли достать не могут. Побежал Григорий в Хомяково. Я сижу жду. А уж вечереет.

Вот и Григорий, с ним Василий-кузнец. Оба с лопатами. Отгребли с дороги, вывели на дорогу лошадей. «Спасибо, дядя Василий». Теперь уж близко. Приехали. Прыгают на меня собаки: и Поражай, и Ту-Ту, и Румянка, и Найда.

— Раздевайся, дядя Григорий, давай чай пить!

Чай для Григория основная пища. Чай да баранки — ему ничего больше не надо. На столе самовар поет веселую песенку, на чистой скатерти молочник со сливками, гора бубликов свежих, колбаса, сыр.

В комнате тепло. Сидит дядя Григорий в синей чистой рубахе, пьет чай вприкуску, бублики в чае мочит и явно наслаждается и теплом, и отдыхом, и чаем.

Лошадей он выпряг, поставил в сарай к корму. Он у меня переночует.

Пьем чай, разговариваем.

— Расскажи, дядя Григорий, как ты купца в Калязин возил.

— Что рассказывать-то? Меня дохтур тогда ругал, ругал… За что ругал? С ума, говорит, ты сошел, что ли, старый дурак, с переломанной ногой в Калязин едешь, а потом два дня дома лежишь. Бить, говорит, тебя надо. Ведь ты, говорит, ногу потерять можешь. Такой дохтур сурьезный, дай Бог ему здоровья. Вылечил меня, ничего, нога в целости.

— Как дело-то было, расскажи.

— Повез я, значит, купца в Калязин. Купец сердитый такой, собой видный, как боров толстый, на меня кричит: «Гони, старый черт! Что ты, кислое молоко везешь, что ли?» Ну я подстегиваю коренного. Да, знать, больно стегнул, он и ударил задом, да мне по ноге. Плохо дело — нога-то перебита, а ехать еще далеко. Верст десять отъехали, не больше. Купец и слушать не хочет. «Вези, коли взялся. У меня, — говорит, — дело безотлагательное».

Приложил я к ноге кнутовище, с пристяжной вожжу снял да вожжой-то и замотал, крепко замотал. Отвез купца в Калязин. Ничего, купец доволен. «На, — говорит, — тебе четвертак на водку».