Рассказы о великих днях

Наступил последний день старого года. Степан Евдокимович решил с Олей выехать как можно раньше, чтобы добраться домой до темноты. Вызвался их довезти какой-то старик из соседней деревни. Он говорил, что тоже торопится в город.

Полдороги проехали хорошо, затем подул ветер. Похоже было, что начинается пурга. До города оставалось езды не больше часа, и вдруг старик заявил, что дальше он ни за что не поедет. Он, мол, замёрз, у него захромала лошадь.

— Давайте заночуем у моего кума. — И он показал на дом, одиноко стоящий в степи.

Посмотрел Степан Евдокимович на дом, на старика, и показалось ему, что всё это неспроста.

— Зачем же ночевать — до города недалеко, — сказал он, оставаясь внешне совершенно спокойным. — Мы дали слово сегодня быть дома. Не хочешь везти — доберёмся пешком… Пошли, дочка…

И они зашагали по степной дороге навстречу ветру, который уже начал завывать на разные голоса и мести снег.

Возница дождался, пока они скрылись, повернул лошадь и, нахлёстывая её, помчался обратно. Лошадь бежала рысью и ничуть не хромала.

Быстро темнело. Повалил снег. На необъятных степных просторах разыгралась пурга.

Отец и дочь шли, держась за руки. Ветер забрасывал их снежными комьями, слепил глаза, больно хлестал по лицу. Когда становилось невмоготу, отец поворачивался спиной к ветру и заслонял собой Олю. Она не жаловалась, но Степан Евдокимович видел, как ей тяжело.

— Ничего, Олюшка, потерпи. Уже близко.

Оля первая услыхала сквозь вой ветра конский топот.

— Папа, слышишь?..

И он услышал совсем близкий топот, храп загнанных коней и чей-то хриплый, пьяный голос:

— Эй, стой! Эй, Петров, всё равно не убежишь…

Степан Евдокимович что было силы толкнул дочь в сугроб; она вскрикнула от неожиданности, исчезла в снежных волнах, но сам он не успел спрятаться… Из белёсой мглы вынеслись два всадника, раздался выстрел, второй…

Степан Евдокимович беззвучно рухнул на снег.

— Вот тебе, большевик проклятый! — закричал убийца, осаживая разгорячённого коня.

Налетел неистовой силы порыв ветра. Всадники крикнули ещё что-то, повернули коней и умчались.

— Папа!.. — осторожно позвала Оля. — Папочка!..

Отец неподвижно лежал на снегу, раскинув руки.

— Папочка! — закричала Оля и бросилась к отцу. Она целовала залепленное снегом лицо. — Папочка, милый, дорогой!..

Петров застонал — он был ещё жив.

— Помогите! — изо всех сил закричала Оля.

«У… у… у…» — отвечал ей ветер.

— По-мо-ги-те!..

И вот, когда она уже совсем обессилела, со стороны города, издалека, послышались голоса людей…

Было далеко за полночь, когда тяжело раненного Степана Евдокимовича и полузамёрзшую Олю привезли домой.

Степан Петров умирал. Он был в полном сознании. По его требованию достали из пиджака простреленное, окровавленное письмо. Слабеющей рукой он дотронулся до него и чуть слышно сказал жене:

— Слушай, Варя… Письмо отвези… сама… отдай ему — Ленину… — И, словно боясь, что она не расслышала, повторил несколько раз: — Ленину… Ленину…

Он замолчал, но глаза глядели на неё в упор, требуя ответа.

И она ответила, задыхаясь от слёз:

— Клянусь, Стёпа… передам самому Ленину…

Похоронив мужа, Варвара Михайловна с Олей и Серёжей поехала в Москву.

Клятва

В морозное январское утро перед Спасскими воротами Кремля собрались ходоки, приехавшие со всех сторон Советской России в Москву — к Ленину.

Ходоки ожидали дежурного. Вместе с ними ждала и Варвара Михайловна Петрова со своими детьми — Сергеем и Ольгой.

Шёл тихий разговор; слышались украинская речь, гортанный говор узбека, мягкий акцент белоруса.

— А какой он, Владимир Ильич? Примет ли нас? — спрашивал молодой грузин в косматой горской бурке.

— Обязательно примет… — раздались в ответ голоса. — Он как отец родной. Примет, расспросит, посоветует…

— Ты спрашиваешь, какой он? — обратился к грузину пожилой крестьянин-инвалид, у которого вместо правой ноги была деревяшка. — Как самому себе, всё рассказывай, ничего не бойся.

Рузаев — так звали инвалида — замолчал, а вместо него заговорил украинец Баклан:

— Я его в семнадцатом в Петрограде видел, разговаривал с ним. Он всего тебя насквозь видит. Чего не хочешь сказать, всё одно скажешь. Пристальный он человек. Я до него тогда тоже с большой бедой пришёл.

— Все к нему с бедой, все к нему за подмогой… — тихо вздохнула Варвара Михайловна и рассказала о муже, убитом кулаками, и о письме, которое она вместо него принесла Ленину.

— В нашем месте, в Узбекистане, — сказал узбек Тургунбаев, — кулаки тоже плохие дела делают. Только в Узбекистане кулак называется бай.

— А у нас на Украине кулак зовётся куркуль, — сказал Баклан.

Ходоки толковали между собой, и из разговора видно было, что хотя кулаки в разных местах называются по-разному, действуют они совершенно одинаково: не дают хлеба рабочим, убивают верных партии людей, издеваются над бедняками. Они действуют, как враги советской власти.

— У тебя, мать, очень важное письмо, — сказали ходоки Варваре Михайловне, — ты должна передать его Владимиру Ильичу в собственные руки.

Вернулся дежурный. Он ничего не сказал ожидающим его людям, только поглядел на них полными слёз глазами.