За мной нет ни одного замечания, ни одного отказа от работы, ни одного случая непослушания… моя душа так незаслуженно, так ужасно ужалена на веки веков. Неужели во всем этом есть какой-то смысл, который нам непонятен?
Смысл в пытке?! И снова это пресловутое «За что???». Это мы теперь, сегодня стали «грамотными» и знаем, что толпа управляет страхом. «Бей своих, чтобы чужие боялись». Бей всех, чтобы, скорчившись, пряталось народонаселение по щелям, а виляло хвостом лишь при виде барской руки без плетки. И не сметь быть героем, писать запретное. Простую формулу вывел Осип Мандельштам в «Четвертой прозе»: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».
Кто разрешил Николаю Заболоцкому писать такое:
«Толпа лунатиком идет». Да за это не шесть лет лагерей можно было получить, а десять лет без права переписки с миром живых.
Последствие пытки – часто смерть или безумие. Пытаемы были так или иначе, за редким исключением, все граждане Страны Советов: сами «враги народа» и члены их семей. Травмы психики не проходят бесследно. Возможно, и сегодня население распавшейся империи страдает по той же причине: не желая рожать детей, мучается от зависти и ненависти и не верит в будущее. Вновь страх завоевывает утраченные было позиции. Страху нужен враг – найти его нетрудно. Страх уничтожает с большим трудом завоеванные свободы – и это несложная задача. Существовать в страхе и сладко и весело, но жить в страхе – это жить на пороге безумия, а потом и за его порогом. Но толпе плевать на день завтрашний, живет она одним днем, а свобода одного дня – это свобода космонавта, выброшенного в космос без скафандра.
– Мы, батюшка, не можем себе волю дать. Взять хотя бы меня такого-то. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, пока мне воли не дашь. А то я первым разбойником, первым грабителем, первым вором, первым пьяницей окажусь…
Тут и главный летописец русской истории – Александр Сергеевич Пушкин:
«Гремушки» – это зрелище, попса нынешняя. Гремящая попса.
Битый джентльмен утешился черешнями, но это там, далеко, в городе Билле.
Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая новый 1939 год, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни.
Уже после каторги, в стихотворении «Дождь», Николай Заболоцкий писал о чистой влаге так, как только мог писать поэт, совсем недавно лизавший черные сосульки людских испарений: