Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Правы Эдвард Лир, Бонапарт и поэт Николай Заболоцкий: все в этом мире пропитано страхом. Расскажу еще историю из личного опыта.

Давным-давно косил траву на лесной полянке. Не один, а в компании со стариком Чеканом. С непривычки устал, стал невольно притормаживать. Чекан заметил и говорит:

– Ты траву-то не жалей, вон как клонится от страха, косить тяжельче будет.

Не понял, спрашиваю:

– Как это от страха?

– А так, кому охота, чтобы его под корень.

Смотрю – и в самом деле к рассвету стояла трава прямо, только и тяжести что роса на ней, а тут испуганно никнет прямо на глазах. Это я потом догадался, что солнце припекать стало и я тут со своей косой ни при чем, а тогда поверил Чекану… Ладно, чего там, я и сейчас верю.

Трава боится жука и косы, а человек боится всего на свете. Ну не каждый, конечно. Есть герои, никак без героев, но героизм – это не правило, а исключение, просто потому, что человек, способный на подвиг, – личность, а значит, смертный враг толпы.

Чем спастись от паралича страха? В истории с морским течением все банально и очевидно: забудь о себе, несчастном, – глядишь, и выберешься. В пыточной камере все не так просто. Там «течение» страшнее: в смерть тянет или в безумие.

Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума. Строчки эти цитируют часто, но Пушкин Александр Сергеевич не безумия страшился как такового. В стихотворении этом он не боялся тронуться умом на «необитаемом острове», только бы не в среде себе подобных, не в палате № 6. Не безумия боялся А.С. Пушкин, а потомков Адама. Он будто знал, что падет жертвой человека толпы, безликого убийцы, способного выстрелить первым. Дуэлей в жизни Александра Сергеевича было много, но ни разу он не нажал на курок раньше противника.

…первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям, или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут моими мучителями. Они бросились к двери, чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею как пикой, оборонялся насколько мог и скоро отогнал от дверей всех тюремщиков.

Николай Заболоцкий. «История моего заключения»

Как только монах увидел, что враги ускакали, он выхватил меч и уложил на месте своих сторожей. После этого он вскочил на лошадь и кинулся по пятам за врагами. А Гаргантюа в это время уже отразил нападение, и враги, попробовав его дубины, снова обратились в бегство.

Франсуа Рабле. «Повесть об удивительных подвигах великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля»

Норма? Безумие? Какой мир реальней: созданный Рабле, Свифтом, Маркесом, Гоголем, Гофманом, Булгаковым, или тот, в котором мы все тоскливо тянем лямку?

Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие, струя воды под сильным напором ударила меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности – настолько велики были следы истязаний.

Николай Заболоцкий. «История моего заключения»

А все ли люди – это люди? – писал Новалис. Ведь и совершенно иные существа, нежели люди, могут выступать в человеческом обличье.

Гений Чарльза Спенсера Чаплина тоже был краток: «Толпа людей похожа на чудовище без головы». Говорит это жаждущий аплодисментов старый клоун Кальверо в «Огнях рампы».