Рассказы о необычайном

Однако, с тех пор как Чан-э во второй раз вернулась домой, она стала вести себя серьезно, не острила, как повеса, и не хохотала. Цзун стал ее всячески понуждать к разным нескромным шуткам, но она ограничивалась тем, что учила проделывать их Дянь-дан. Дянь-дан отличалась сметливостью исключительной и ловко кокетничала.

Чан-э любила спать одна и все время отказывалась, как говорится, «замещать вечера». Однажды ночью, когда водяные часы ударили уже три, до нее все еще доносился из комнаты Дянь-дан раскатистый, беспрерывный смех. Она послала служанку подкрасться и подслушать, что там такое. Служанка вернулась, в чем дело – не сказала, а только попросила самое госпожу пройти туда. Чан-э припала к окну, взглянула… Оказывается, Дянь-дан, вся застыв в румянах и наряде, изображает ее, а Цзун хватает, обнимает и зовет ее Чан-э. Чан-э усмехнулась и отошла. Не прошло и нескольких минут, как вдруг совершенно неожиданно у Дянь-дан заболело сердце. Она быстро накинула на себя платье и потащила Цзуна за собой в помещение Чан-э. Войдя в дверь к ней, она тут же пала к ее ногам.

– Что я тебе, – удивлялась та, – врач или ворожея, занимающаяся, как говорится, «задавливанием счастливой соперницы»? Ты ж сама хотела, схватившись за сердце, изображать знаменитую Си[274].

Дянь-дан била головой в землю и твердила лишь, что сознает свою вину.

– Выздоровела ты! – сказала Чан-э.

Дянь-дан поднялась, проронила усмешку и вышла.

Как-то раз она шепнула тайком Цзуну:

– Я, знаешь, могу заставить нашу барыню изобразить нам Гуань-инь[275].

Цзуну не верилось, и он в шутку держал с ней пари. Когда Чан-э усаживалась, скрестив ноги, то зрачки ее закрывались, словно она погружалась в сон. Дянь-дан потихоньку достала яшмовую вазу, воткнула в нее иву и поставила на столик, а сама распустила волосы, сложила ладони рук и стала в позу прислуживающей у нее сбоку. Вишневые губки полураскрывались, слегка виднелись зерна тыквы. Зрачки нимало не мигали. Цзун смеялся. Чан-э открыла глаза и спросила, что это значит.

– Я изображаю, – сказала Дян-дан, – Драконову дочь, что прислуживает Гуаньинь.

Чан-э засмеялась – так и оставила, но в наказание велела ей изобразить, как поклоняется отрок. Дянь-дан подвязала свои волосы со всех четырех сторон, подошла к ней на поклонение, упала на землю, стала так и этак ворочаться, крутиться, принимая всевозможные позы. Налево и направо она косо изламывалась, так что могла чулками потереть у уха. Чан-э «раздвинула, как говорится, свои щеки» и сидя ткнула ее ногой. Дянь-дан подняла голову, взяла в рот «фениксов крючок»[276], слегка коснулась его зубами. Чан-э шутила и смеялась и вдруг почувствовала, как нить кокетливого чувства поднимается в ней от конца ноги кверху, устремившись прямо в сердечную келью. В мысль проникло беспутство и в сердце блуд. И казалось ей, что она с собой не совладает. Тогда она вся как-то быстро духовно подобралась и крикнула на Дянь-дан:

– Ты, лисья холопка! Смерть бы тебе – вот что! Ты что же, так и будешь морочить людей без разбора?

Дянь-дан испугалась, разинула рот, бросилась наземь. Чан-э опять принялась ей строго выговаривать. Все же бывшие тут ничего не понимали.

– Лисий нрав у нашей Дянь-дан, – говорила Цзуну Чан-э, – не исправляется к лучшему. Вот и я только что чуть не была одурачена, и если б только я не была из тех, у кого давние корни пущены глубоко, то разве трудно упасть в эти тенета?

С этой поры она всякий раз, как виделась с Дянь-дан, обращалась с ней очень сурово, и та стала ее все больше и больше бояться.

– Я у нашей барыни, – заявила она как-то Цзуну, – в каждой части ее тела, во всей ней не найду решительно ничего такого, чего бы я не любила, как родное, самым сильным чувством. А между тем и сама не заметила, как вышло так, что я не только не смею приласкаться к ней глубже, но уже и допустить этого, пожалуй, не могу!

Цзун передал это Чан-э, и та стала обращаться с ней как в первое время. Однако, считая их забавы и шуточки бесчинством, она неоднократно делала Цзуну предостережения и внушения, но тот не мог ее послушаться, и вслед за ним все служанки, старые и молодые, наперерыв старались фамильярно шутить и играть с хозяевами.

Однажды две из них вывели под руки служанку, наряженную фавориткой Ян, и давали глазами ей понять, чтобы она притворилась, будто у нее лень в костях, и приняла вид пьяной. Потом они быстро отняли от нее свои руки, и служанка вдруг грохнулась на крыльцо с таким шумом, словно рухнула стена. Все тут бывшие громко вскрикнули, подошли поближе к ней, пощупали, а фаворитка уже, оказывается, представила им смерть у Мавэйского взгорья[277]. Публика тут перепугалась и помчалась доложить господам. Чан-э охватил испуг.

– Беда пришла! – вскричала она. – Ну, что я говорила?