Молодой Ван вошел в спальню, посмотрел на оставшиеся после жены косметики, на брошенные шпильки и горько заплакал, полный желания умереть. Ему ни сон, ни еда не были сладки, и с каждым днем он все хирел и замирал. Ван, сильно удрученный этим зрелищем, быстро собрался устроить ему, как говорится, «клеевую скрепу»[205], чтобы рассеять тоску сына, но молодого Вана это не радовало. Единственно, о чем он думал, – это как бы найти хорошего художника, который написал бы портрет Сяо-цуй. Днем и ночью стал он делать у портрета возлияния и читать молитвы.
Так прошло чуть ли не два года. Однажды ему случилось возвращаться домой из какой-то чужой деревни. Уже блистала светлая луна. За деревней находился сад с павильоном, принадлежавший родне Вана. Ван, проезжая верхом, услыхал за стеной сада чей-то смех. Остановил лошадь, велел конюху держать ее за узду, влез на седло и заглянул в сад: там гуляли и резвились две девушки. Луна зашла за тучи, стало темновато, разобрать было не очень-то легко. Он слышал только, как одна из них, одетая в бирюзовое платье, сказала другой:
– Слушай, ты, холопка, надо бы тебя выгнать за ворота!
Другая же, одетая в красное, ответила:
– Как так? Ты в саду моей семьи и вдруг кого же это собираешься выгонять?
– Ты, холопка, право, бессовестная, – возразила та, в бирюзовом. – Сама не умела быть женой, так что люди ее выгнали, и вдруг нахально признает своим чужое владение!
– А все-таки, знаешь, я лучше тебя, старшей холопки, на которую нет желающего обратить внимание.
Так отвечала ей дева в красном. Ван вслушивался в ее голос – что-то уж больно похож он на голос Сяо-цуй. И Ван громко окликнул ее. Женщина в бирюзовом ушла.
– Ну, пока что, – сказала она на прощанье, – я с тобой спорить не буду. Твой мужчина, смотри, пришел!
Тут дева в красном подошла к Вану: действительно, это Цуй. Вана охватил беспредельный восторг… Она велела ему лезть на забор, затем дала руку и спустила его вниз.
– Два года мы не виделись, – сказала она, – вот и стал ты горстью высохших костей!
Ван схватил ее за руки, а слезы так и побежали вниз. Стал подробно рассказывать, как он о ней все время думал.
– Я, конечно, знала это, – сказала она. – Только, видишь ли, у меня не было лица, с которым я могла бы снова показаться у ваших. Сегодня я забавлялась тут со старшей сестрой, и опять пришлось нам встретиться. Этого достаточно, чтобы убедиться в том, что предопределенной связи судеб избежать нельзя. Пожалуйста, поедем домой вместе. Если ж нельзя, сделай одолжение, останемся в этому саду!
Ван согласился и послал слугу, чтобы тот бежал домой и сообщил госпоже. Та в испуге вскочила, села в кресло, которое несут на плечах, и поехала. Там она открыла ключом сад и вошла в павильон. Молодая Ван бросилась к ней, пала в ноги и так ее встретила. Госпожа схватила ее за руки и, проливая слезы, стала усердно докладывать ей о своих ошибках, даже не оправдываясь и не извиняя себя.
– Если ты нимало не помнишь о палках и розгах, то, пожалуйста, поедем вместе домой. Утешь поздний закат дней моих!
Молодая сурово и решительно отказывалась, считая это невозможным. Тогда госпожа выразила опасение, что в этой заброшенной даче слишком дико и тихо, и предлагала обслуживать ее большим количеством слуг, но молодая сказала ей на это:
– Никого из всех этих людей я не желаю видеть. Разве вот тех двух служанок, что в былые дни были со мной с утра до вечера, – к ним я не могу не относиться с любовью и вниманием. Кроме них, еще, пожалуй, я хотела бы какого-нибудь старого слугу, чтобы он был у ворот, а в остальных никакой дальнейшей надобности нет!
Как она сказала, так все и было сделано. Под предлогом, что молодой Ван лечится на даче от болезни, ему ежедневно стали посылать туда пищу и все необходимое. На этом и кончили.
Молодая все время уговаривала мужа заключить новый брак, но тот не соглашался. Через год, или около того, у молодой стали вдруг постепенно изменяться брови, глаза и даже голос. Ван достал ее портрет, сравнил: далеко не то – как будто два разных человека! Ван пришел в сильное изумление.
– Ну-с, – спросила его по этому поводу жена, – посмотри-ка на меня: как я выгляжу теперь по сравнению с той, какой была раньше?
– Красива-то ты нынче красива, – отвечал муж, – но по сравнению с тем, что было раньше, по-видимому, не то!
– Что ж, я, пожалуй, состарилась!
– В двадцать-то лет с небольшим разве может человек так скоро состариться?
Молодая засмеялась и сожгла портрет. Ван бросился спасать его из огня, но от него остался лишь пепел.
Однажды она сказала мужу:
– Когда мы еще жили дома, наша мама сказала мне, что я до смерти не сделаю кокона[206]. Теперь оба наших родителя состарились, а ты – сирота. Я же, говорю серьезно, не могу родить дитя и боюсь, как бы не помешать твоему потомству. Прошу тебя поэтому взять себе в дом жену. Пусть она с утра до вечера служит свекру и свекрови, а ты будешь себе расхаживать между нами обеими: тоже никакого ведь неудобства от этого не будет!