Рассказы о чудесном

Но тут как тут вошёл Леонардо, который забыл в этом нарисованном сарайчике мелкую принадлежность. Он сразу понял, что яд был выпит несчастными ядоварами, когда свет разума был выключен. А вот это — смертельно!.. Яд исцеляет только при свете разума.

Он мигом вошел в их разум и включил там свет, все окна там засияли, а сине-зелёное порозовело, и оба от счастья заплакали, простив Леонардо все его нарисованные грехи. А он подарил им сфумато — туманчик такой от морщин и чтоб лучше выглядеть в загадочной красоте.

В это время в лесу Наполеон гадал на ромашках, а партизанский Ворон Эдгара По накаркал ему в переводе с английского на наш — «Никогда!»

Наполеон зарыдал, но воспрял духом и стал материться. Нарисованные Блок с Пастернаком сразу поняли, что ненормальный, и притворились членами общества глухих. А жены их, нарисованные, очень обиделись, стали выглядеть — хуже некуда, перестали совсем разговаривать с кем бы то ни было и притворились членами общества немых.

Понимать надо, в какие жуткие времена всё это происходило!.. Десятки стран, сотни народов, миллионы людей напились йаду, выключив свет разума. Иногда Леонардо успевал заскочить в их разум и включить там кой-какой свет после такой выпивки, но для него лично эта чистая добродетель чаще всего кончалась грязным скандалом.

И, в конце концов, Леонардо у герцога умер, но не совсем…

Озарение

«Давайте будем наболевших мест

Касаться мягко…»

Шекспир. Антоний и Клеопатра (пер. Б.Пастернака)

Подоконники той редакции были вровень с травкой и одуванчиками, но гораздо ниже кустов и снежных сугробов. На травке в ожидании славы паслись телята, козлята, цыплята, а на скамейке мореного дуба в приемные дни волновались медведи, слоны, кенгуру и тигры. К вечеру там подчистую съедали всю траву с одуванчиками. Но за ночь они опять вырастали ровно в том же количестве, поштучно и каждый на своём месте.

Журнал этот в те времена был совсем молодым, и туда приходили совсем молодые химики, физики, слесари, геологи, санитары, электромонтёры, врачи, инженеры, токари, пастухи (не перечислять же все на свете профессии!..), студенты и школьники, пижоны и оборванцы, иногда и скелеты с каторги.

Авторы, которым стукнуло тридцать, попадали в разряд пожилых — и справедливо! — они ведь успевали пожить, всего навидаться, нахлебаться, заматереть

в битвах за существование и обретение знаменитого в те времена «жизненного опыта».

Слово «опыт» — прошу обратить внимание! — в обнимку со словом «жизненный» дерзким образом настаивает на том, что всякая жизнь — это эксперимент, особый род деятельности, при котором, в силу живучести, даже абсолютное поражение способно вдруг обернуться блестящей победой. И тому немало чудесных примеров на каждом шагу и со всех сторон, что лично меня вдохновляет круглые сутки, всегда и сейчас, и после сейчаса.

Однако, самая роковая ошибка — думать, будто научный опыт и опыт жизненный совпадают в главном. Ничуть не бывало!.. Вся интрига именно в том, что научный эксперимент исследует явление «в точно учитываемых условиях, позволяющих следить за ходом явления и многократно воспроизводить его при повторении этих условий», — как сказано в словаре, лежащем на подоконнике.

Но жизненные условия никогда не повторяются с лабораторной точностью, и поэтому о многократном повторении жизненного опыта и его результата не может быть и речи. И, Боже вас упаси, становиться на этот гиблый путь, имя которому — эпигонство. А в нашем-то деле, производящем художественный продукт, это — худшее, что может с вами случиться. Эпиго-нить чужую манеру и стиль — мелкая неприятность, а крупная — эпигонить чужую судьбу…

Итак, в один прекрасный весенний день один пожилой, тертый жизнью известный прозаик, лет тридцати, правил в этом журнале вёрстку своей замечательной повести, предвкушая грядущий триумф, критические нападки, читательские восторги, узнавание физиономии автора в метро и на улицах.

— Старик, исчезни! — дружески попросил он парня, который принёс в авоське рукопись своего романа «Автостопом в Антарктиду» и ждал редактора, чтобы вручить ему три килограмма своих бессонных ночей

и мучительных откровений. А редактора срочно вызвали на летучку.

Парень с «Автостопом» исчез и устроился на лавочке обозрения, за окном, откуда прекрасно просматривалась редакционная кают-компания, довольно мглистая. Из-за окон, что стояли почти на земле, и комнатёнок наподобье кают, редакция изнутри была очень похожа на дрейфующее ледокольное судно, которое застряло во льдах полярного дня.

— Значит, так!.. — сказал редактор, пришедший с летучки. — Надо вырезать полтора листа. Срочно! Только без паники. В книге дашь целиком. А у нас пойдет журнальный вариант. Ничего страшного. Так делают очень и очень многие знаменитости. Главный — в Италии, а Клещин боится худшего, он сам с утра позвонил Хурмалаеву и спросил его в лоб: «Тебе не кажется, что?..» Хурмалаев ответил категорически дружелюбно: «Не надо дразнить гусей!»