Рассказы и сказка

Поднималось медленно солнце сбоку веленого благовещенского купола, меж зеленей березовых, дальнего леса, куп.

Пели утренние петухи. Мычала корова, просилась ыа луг. В утреннюю прохладу тоненькими ручейками протекали запахи веселых зеленых полей.

Эх, живут долдоньевские конокрады в земном раю...

Пигунок сидел и дремал.

Все дело у Пигунка было в бороде. Борода-то и клонила его в дремоту, потому что каждую ночь паучком бродил по ней сон.

Дремал.

Дятел долбит — кукушка тоскует, мне Филимониха надысь сказывала. Кукушку не так спрашивать нужно — «сколько мне лет жить», а вот как — «кукуш-кукуш, сколько бы мне дней, столько тебе детей» — завсегда она тебе сорок раз по сорок сороков тогда прокукует.

В подтопе желтые дразнятся язычки, — шустрые такие. Заливает жаром небо, но утренних птиц до полдня не унять! Эй, вы, конокрады! Не ходите вы в церкви, ходите в березовые рощи слушать пенье птиц... Просветятся души,— и будете вы, как березки, сами в белых рубашках по земле гулять!

Закрыл глаза Пигунок свои, хорошо ему. Течет деготь под землей, течет деготь за берестом белых стволов, течет деготь в жилах Пигунка Якова. Вдруг слышит Яков жалобное: — Дедушк-а-а... Знает дед: помстилось; опять: — Дедушк... Пигуно-ок! Открыл глаза, ба — Долбун стоит! Закипятился Яков вдруг: — Я вот тебя щучкой хвачу ноня!.. Прокляту-ух! Остановил Долбун Якова,— печаль в нем: — Не подействует на меня щучка. Щучкой меня не взять! Ты на меня хомут надень — я и пропаду весь... Не понимает Яков,— пальцы растопырил: - Это зачем же пропадать. Ты живи, как все живут, имей себе фатеру для своего удовольствия, где хочешь, и не трогай никого... Горько Долбун усмехнулся, — «пожалей Долбунца, банную блазну — всякая жалость в небе засчитается. — Не жилец я тут... Как пни вы. Надень на меня хомуток, дедушк-а... Но могу боле!.. Недоверие в Пигунке. — А потом пакость какую ни на есть выкинешь? Будешь деготь поганить мне. Блазна... Но увидал слезинку Яков,— поверил. — У, ты и впрямь так? Эк тебя закорежило за одну-то ночь! Ну-к, ладно, посиди здесь... Подложи дровец под котел,— посмотри. Поду принесу счас...

Пошел дед. И, пока ходил,— думал: что ж,— кажный обязан свою погибель иметь; дьякон гибнет от запоя, кура от чумы, береза под топором принимает смерть.

А Долбун сидел на корточках, глядел на корчагу, на небо, на Пигункову шапку,— старую и рваную,— добавок к бороде. Было ему нехорошо. Притащил Пигунок. Старый хомутище, с залыселым войлоком — цепной пес напугается... Таким бы хомутом да скакуху! Просит Долбун, как безногая дворняжка под телегой, от деда отвернись: — Только ты сразу, дедушка, чтоб не больно... Я тебе, Пигунок, врал тогда про головешку ту. Вра-ал...

Поднял Пигунок хомут, но опять опустил — и головой качнул неодобрительно. — Нет, уж ты лучше живи! Ты только уходи от меня. Хошь — так я тебе шалашик устрою и пшенца отсыплю. Ты тварь, и я тварь, какая разница... И сел, было, опять на пень Пигунок, да в ноги упал Долбун. — Надень! Изнемог я. Меня дьякон обидел,— захирел ноня... Ты меня, дедушка, уважить должон. Поднялся сызнова дед. — Правильно сказал: должна тварь твари уважение сделать. Сиди!

И произошло. Как накрыл Долбуна хомутом — не стало блазны,— лежит ржавый на травке гвоздик, и головка погнулась у него. Пигунок гвоздик этот в березу вбил и повесил на гвоздик шапку — добавок к бороде. И опять сел и стал сидеть.

В корчагу каплет, дятел долбит, бересто высочивает деготь, Пигунок спит.

В небе мостик перекинулся от облака к облаку. Вот бы гулять-то по тем мостикам.

Шумит, шумит березовая роща. Отрадно сердцу слышать шум этот. Тут слетает к вам, представьте, светлый луч и говорит: — Я — апостол Господень. Я вам благодать принес...

А вы ему: — Положь, ее, друг, на травку и не мешай!

Слушаю я, как березки поют!

Мне Филимониха надысь сказывала: «береза, говорит, затем поет, чтоб деготь гуще был».

Знаю и верю. А поют они, как девушки в хороводе на Троицын день...

Июнь 1922 г.

Гибель Егорушки

Каб и впрямь был остров такой в дальнем море ледяном, за полуночной чертой, Нюньюг остров, и каб был он в широту поболее семи четвертей, быть бы уж беспременно поселку на острове, поселку Нель, верному кораблиному пристанищу под угревой случайной скалы. Место голо и унынно, отдано ветру в милость, суждено ему стать местом широкого земного отчаянья. Со скалы лишь сползают робкие к морю, три ползучие, крадучись, березки, три беленькие. Приползли морю жаловаться, что-де ночи коротки, а ветры жгучи. А море не слушает, взводнем играет, вспять бежит.