Рассказы и сказка

Федька оторопело глянул на Долбуна, смекнул вслух: «анчутка», перескочил через барыню и закричал так, что генеральский зуб затих сразу: — Эй, гей! запирай, Марфуша, окна... Мы его в бочку посадим, потешимся. Эй, запирай!.. Но Марфуша, несмотря на все свое бесстыдство и другие гибельные для девушки качества, склонилась над бездыханной барыней. Федька сигнул на Долбуна, но тот кувылькнулся в окно, показал коришневый язык из-за ноги обалдевшему Федьке и прошипел уже из-за клумбы,— а на клумбе росли разные благородные цветы:— У-у, падины! Федька отпрянул от окна...

В небе было чисто тогда. Слава тебе, Господи: Столбуниха-то спать пошла. Пора, тетенька!..

И ведь какие случаи происходят: в ту же ночь у Васютина серого выездного жеребца со двора свели!

Ночь катилась медленно. Над полями, над дымящейся синим сладким паром травой разлеглось ночное небо, широкое, как луговина в цветах. По траве елозит тихая зелень в ночной звездящейся тишине. И каких ведь здесь только нет: «большой, автоматический — выбор-с»,— как лавочник Сумянкин на Конешемского говорит. И, главное дело: никому и в голову не придет ведь, что зелень-то эта и есть самое счастье. Мне Филимониха сказывала: «расщепи, говорит, пень на Духов день, да поймай и рощеп-то черта носом: что-ни попросишь — все будет; хочешь — денег мешок, хочешь — масла горшок, сруб, корову ли, жену».

Вот над Долдоньевым Кусом пролетело по небу большое,— сзади хвост помелом. Только не Филимониха то: она на богомолье сбиралась.

Долдоньев Кус! — Сто сорок домов да церква Благовещенска. В Долдоньевом Кусе — ох, конокрадов много! Сказывали, будто даже Трифоныч сам по ночам на промысел ходит. Я не поверил: с такой-то бородой, с такими-то глазами? Но врал, конешно, Митька Кузяков неспроста.

Храм зато обширный, благолепие! Конокрад и пить может, и убить может, и Бога не забудет. Конокрад есть русский человек.

А при храме есть, между прочим, дьякон Логин. Труба! Труба, а не дьякон, — зверь! Многолетие зачитает,— беги, убьет! Достигает дух диакона Логина до первого небесного круга, простирается нутро Логиново необъятно. Еще когда в стихарь посвящали — крепко пил: труба промывки требовала. Был неоднократно потому в крайней опасности жизни. О! Ему б полководцем быть! Саблю, пушку и коня!

Ныне пьет он от тоски,— третий день. Дьяконская тоска — это когда дерево трещит, ломаясь. Да вот, загляни в раскрытое-то его окошко: необычайный лик и на нем нос лиловым бутоном. И ведь недаром: у Логина порядок такой — бутыль в день. Днем на сеновале пьет.

Вот в приливе rpycти допил стакан, повесил голову на руки и задумался. Логин всегда думает вслух. Слушаем: — Суета сует. Кому повем печаль мою! Эх, застрелиться, что ли?.. — Нет, ты лучше утопись!

В необъятное изумление впав, повертывает голову налево Логин, видит черта. А это был не черт, это был Долбун. Отчетливо понимает дьякон нечистое появление: после трех-то бутылей и не такие посетят.

Рассуждает Логин: — Та-ак-с значит, до точки дошел. Та-ак. А почему же ты не страшный? Почому у тебя хвост веретеном, а без кисточки? Почему рогов нет? А ну-ка, бодни меня рогом, ну? Не-ет, меня, брат, не проведешь! Самозванец... Ты лучше бы змием явился ко мне! Конфузится Долбун: — Я рычать могу-у... Логин руками развел, — я, мол, тут ни при чем: — Чудно, рыча-а-ть! Я тоже рычу, а вот я не черт, а пятнадцать годов - дьякон! Чёрт есть зло! Какое ж ты есть зло? Ты погань и винный осадок, ты есть пьяное недоразумение моего дьяконского воображения!.. Долбуну сразу обидно стало. — Не надо ругаться... Я из тебя могу клок волос вырвать. Могу сделать, что хромать будешь...

А Логину и смешно: пил-пил, думал, явится допивать самый главный,—-глаза как уголья, из ноздрей смрад, — а тут на — голый поганец и даже без рогов. Спрашивает дьякон, смешно ему: — Поцелуй-ка вот тот подсвечник.

Рад ненашик доказать, что ошибается Логин, целует умильно подсвечник коришневой губой, скосив глаза. А дьякон хрипит винным хрипом: — Какой же ты есть черт? Да разве ж черт может церковный предмет лобызать? Ты ведьмак! Иди вон, я тебя не боюсь. Ты тень пустой бутыли... Уходи...

Чуть не плачет Долбун: — Я у тебя жить буду... Ты меня лучше Кирюшей зови, я смирный буду. Я врал это, про клок-то волос. Меня Яшка выгнал, меня Никанорова барыня чуть не съела. Я же добрый ведь...

А Логину спать охота, берет дремота его. Не боится он чертей: таково есть дело дьяконское — за бутылями с чертями воевать. — Ну что ж, живи! Я тобою попа по праздникам пугать буду, злобится он на меня. Лезь в бутылку, там и живи... Я тебя мухами кормить стану. Идет? Плаксиво носом хлюпнул Долбун: — Му-ухами? Ты лучше меня Кирюшей зови...

Но Логин храпел уже. И не посмел Долбун нарушить дьяконский сон. Постоял, поглядел. Слеза набежала,— проглотил. Обидно стало,— смолчал.

Влез на подоконник, поморгал, оглянулся. Возит дьякон по полу стопудовый храп. Дьякона Логина волоса полстола застелили рыжей пряжей. И вылез Долбун за окно. Была в нем звериная грусть, хотелось пореветь и палец прокусить кому-нибудь.