Рассказы и повести

Но прошли года… Где оно, это фантастическое, великолепное прошлое? Где его яркие краски, его свежесть, его тепло, его радость? Как можно сказать, что «не жаль мне прошлого ничуть»? О, нет, жаль его, жаль до боли, до слез!.. И именно потому, что его нет, потому, что его жаль, и хочется иногда «забыться и заснуть» …

Внизу шумели дети… Я пристально вглядывался в милые, светлые лица этих странных, прелестных созданий, в которых мы никак не можем узнать себя, и невольно думал о том времени, когда потухнет блеск этих больших, широко открытых, точно изумленных красотой мира и жизни, глаз, когда жизнь безжалостно прервет этот звонкий, задушевный смех. Мексиканцы, русские, французы, немцы, англичане, теперь они не знают, что такое «русский» или «англичанин», они разницы между собой не видят, знают, что все они люди, одинаковые люди, но придет время, когда у них отнимут эти сучки и палки и дадут им настоящие ружья и, одев их в разные мундиры, велят убивать друг друга, и они будут убивать и гордиться этим. Одни из них будут писать в «Daily Mail», что убивать нужно, а другие будут читать и соглашаться с этим… Вот в сад вышла мать Willy, и он с радостным криком бросается к ней навстречу, и его детская душа греется и нежится в бесподобной материнской улыбке. И Вася, и Коко, и Рафаэлито, все понимают, почему Willy так любит свою мать; им самим это чувство знакомо и дорого. А с годами они забудут об этом чувстве и взмахом сабли, выстрелом пушки будут гасить тысячами эти бесподобные материнские улыбки…

Теперь и Willy, и Вася, и Рафаэлито большие эгоисты и готовы подраться за сладкую конфетку, но если кто-нибудь скажет им, что лучше отдать эту конфетку бедному ребенку, они поймут и охотно сделают это. Любовь и жалость имеют всегда свободный доступ в детское сердце. Теперь все эти мальчики и девочки будут плакать, если отдавят ногу щенку и услышат его жалобный визг, а пройдут года, многие из них будут сходить с ума, утопая в роскоши, а кругом них будет, нужда, горе и слезы, и эти слезы не будут трогать их, они будут говорить, что «это печально, но это мировой закон: страдания всегда были и будут». И они будут уверены, что они по праву занимают места избранников и, защищая эти места, они будут давить, заставлять страдать других… Теперь для них жалость, любовь слаще всякой конфетки, а тогда ради конфетки они забудут все.

Да, из этих милых существ со временем выйдут, может быть, Чемберлены, победоносные генералы, ростовщики, модные кокотки, сумасшедшие эгоисты и самопоклонники, служители мрака и зла; борясь за конфетки, они будут лгать, обманывать друг друга, умерщвлять друг друга, и жизнь их будет сплошной, бешеной, жестокой погоней за неуловимым счастьем, и спутниками их в этой погоне будут страдания и отчаяние… Только очень немногие из этих белокурых милых головок осенит счастье своими лазурными крыльями, но и то — поймут ли они, что это счастье склонилось над ними, заметят ли его, не пройдут ли мимо?…

О, почему мы не остаемся детьми, почему каждый прожитый миг отнимает у нас частичку великой детской мудрости?..

На воле

Затихла Шексна, задремала…

Только на перекатах, на каменных грядах слышен немолчный серебряный говор светлых, быстрых струй реки, только там вода ее, вся серебряная, вся живая, блещет и дрожит, и льется. В других местах река, как зеркало, такая же тихая, сонная, покойная, как это бездонное небо, и в глубине ее луна плывет, такая же, как в небе, задумчиво величавая и прекрасная, как любовь. Звезд в небе почти не видно, — все они миллионами пали на землю и, как рой золотых громадных пчел, играют теперь в прохладных струях реки, за кормой парохода, веселой толпой бегут к песчаным отмелям, пугая спящих там куличков, рассыпаются миллионами искр, и опять бегут, дрожат, льются, полные жизни и веселья… И другие, более крупные, золотые звезды тихо, бесшумно, как блуждающие огоньки, плывут там и сям над рекой, — то горят фонари на мачтах караванов. Тяжело нагруженные каюки, блестя в лучах луны своей обшивкой из свежего теса, кажутся вылитыми из серебра. Иногда, вся освещенная кострами, пойма тихо проходит мимо нас. То багровые, то черные в свете костров фигуры косцов встают с земли и смотрят на пароход. Порой долетит оттуда молодой веселый смех или одинокая тоскующая песня… Скроются костры сенокоса за поворотом реки, за черной стеной леса и опять вокруг лишь серебро луны да темные, неясные контуры берегов…

Вот вдруг вздрогнул этот серебряный, полный аромата только что скошенной травы и стрекота кузнечиков, сумрак.

— Эй, перевозчик!.. — зазвенел на берегу свежий женский голос. — Перевозчи-и-к!..