Рассказы и очерки

- Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, - деловито ответил студент механик. - Но в марках я, понятно, не разбираюсь.

- А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая или лимузин?

- Не знаю, - смущенно ответил свидетель. - Цвет, кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю: "Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не остановились".

- Гм... - недовольно буркнул Мейзлик. - Это, конечно, естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы - ноль внимания. Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать окружающее... Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше не задерживаю.

Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта Ярослава Нерада.

- Дома, - ответила хозяйка квартиры. - Спит.

Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на полицейского. "Что же я такое натворил?" - мелькнуло у него в голове.

Полицейскому, наконец, удалось объяснить Нераду, зачем его вызывают в полицию.

- Обязательно надо идти? - недоверчиво осведомился поэт. - Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был немного...

- Под мухой, - понимающе сказал полицейский. - Я знаю многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду.

По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных знамениях и о многих других вещах; только политике были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе они дошли до полиции.

- Вы поэт Ярослав Нерад? - спросил Мейзлик.- Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову?

- Да, - вздохнул поэт.

- Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая, цвет, количество пассажиров, номер?

Поэт усиленно размышлял.

- Не знаю, - сказал он. - Я на это не обратил внимания.

- Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, - настаивал Мейзлик.

- Да что вы! - искренне удивился Нерад. - Я никогда не замечаю подробностей.

- Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? - иронически осведомился Мейзлик.

- Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу... длинную... предрассветную... И женская фигура на земле... Постойте! - вдруг вскочил поэт. - Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой.

Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги.

- Это не то, и это не то... Ага, вот оно, кажется. - И он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом наизнанку конверте.

- Покажите мне, - вкрадчиво предложил Мейзлик.

- Право, это не из лучших моих стихов, - скромничал поэт. - Но, если хотите, я прочту.

Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:

Дома в строю темнели сквозь ажур,

Рассвет уже играл на мандолине.

Краснела дева.

В дальний Сингапур

Вы уносились в гоночной машине.

Повержен в пыль надломленный тюльпан.

Умолкла страсть. Безволие... Забвенье.

О шея лебедя!

О грудь!

О барабан и эти палочки

Трагедии знаменье!

- Вот и все, - сказал поэт.

- Извините, что же все это значит? - спросил Мейзлик. - О чем тут, собственно, речь?

- Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт. Разве вам непонятно?

- Не совсем, - критически изрек Мейзлик. - Как-то из всего этого я не могу установить, что "июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии". Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.

- Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал поэт, теребя себя за нос. - А поэзия - это внутренняя реальность. Поэзия - это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно закончил Нерад.

- Скажите пожалуйста! - воскликнул Мейзлик. - Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм... "Дома в строю темнели сквозь ажур..." Почему в строю? Объясните-ка это.

- Житная улица, - безмятежно сказал поэт. - Два ряда домов. Понимаете?

- А почему это не обозначает Национальный проспект? скептически осведомился Мейзлик.

- Потому, что Национальный проспект не такой прямой, последовал уверенный ответ.

- Так, дальше: "Рассвет уже играл на мандолине..." Допустим. "Краснела дева..." Извиняюсь, откуда же здесь дева?

- Заря, - лаконически пояснил поэт.

- Ах, прошу прощения. "В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине"?

- Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, - объяснил поэт.

- Он был гоночный?

- Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.

- Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?

Поэт пожал плечами.

- Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.

- А какое отношение имеют к этому малайцы? А?

Поэт замялся.