Рассказы

— Вы живете в прошлом, — провозгласила Эйлин. Ее обычно тусклые глаза блеснули. — Но даже если вы и правы, не так уж ваша чужеродность бросается в глаза, поверьте. За эти годы вы приобрели хорошую защитную окраску.

Эстер резко повернулась к ней, ее кроткие голубые глаза расширились от ужаса.

— Ой, кажется, я не то сказала, простите! — пробасила Эйлин. — Успокойтесь, голубушка, пусть вас это не волнует. Как говорили наши маменьки: «Голубая кровь всегда чувствуется». Только вот много ли от нее проку…

Перевод Ю. Жуковой

После театра*

Всю обратную дорогу в такси и в лифте к себе на седьмой этаж миссис Либиг не умолкала ни на минуту. Возвращаясь к пьесе, она предлагала Морису свои соображения в форме вопросов, на которые не ждала ответа. На окна машины набегали огни Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, зажигали темно-голубой стеклярус на диадемке, облегающей аккуратно завитую темно-голубую голову, отражались в зеркальце пудреницы, с которой она почему-то именно в такси не расставалась. «Так он — проходимец, отец девочки? — спрашивала она. — Как же мать не заставила его работать? Наверное, — продолжала она, — старик воспользовался им, чтобы сбагрить с рук свою любовницу. Однако! — восклицала она. — Разве на такие пьесы водят своих бабушек мальчики твоего возраста? А ловко закручено! Конечно, никаких зверей там на чердаке не было. Ловко закручено».

Но чаще у нее на языке была домашняя тема. «Отцу нужно хорошенько отдохнуть, — говорила она. — Будем, надеяться, что твоя мать проследит за этим. Дела — делами, а отдыхать тоже надо. Ясно, твоей матери захочется побыть со своими, это естественно. Кстати, в Кёльне у Энгельманов прелестный дом. Был, во всяком случае. С тех пор все могло случиться. И хоть они родня, об отце она должна подумать. Какой это отдых для Нормана — все время говорить по-немецки? Даже с его способностями к языкам».

— Давай, — предложила она, — погадаем, что они сейчас делают! — Но задача была не из легких, и она без передышки зачастила дальше: — Зачем-то пустили к себе этих Паркинсонов. Я поражаюсь твоей матери. Впрочем, денежная сторона их не волнует, а сдавать квартиру на время — одна морока.

Трудно решить, чего было больше в ее тоне — уважительности или сарказма.

Морис молчал, он вообще притих в своем углу и только раз-другой шевельнулся поднести миссис Либиг огня, когда она совала ему в руки зажигалку. Вместе с родителями она не упускала случая поучить его, как вести себя с дамами. Обычно он держался с естественным изяществом, но после спектакля весь словно одеревенел, зато тем изящнее смотрелся на этом живом манекене костюм. Напряженность сквозила и во взгляде его телячьи-кротких с поволокой глаз. И не то чтобы он не мог стряхнуть цепкое наваждение пьесы: было страшно после сценической определенности опять почувствовать под ногами зыбкую почву. Он изо всех сил старался, чтобы пьеса по-прежнему звучала в нем, чтобы ее настроение скрасило его будни. Наученное опытом предчувствие подсказывало, что усилия эти напрасны, и в то же время покалывал страх: вдруг на этот раз выйдет?

В таком состоянии он бывал после каждого спектакля — будь то. Шекспир или оперетта. Причем к юношеской зараженности игрой примешивалась вполне старательная серьезность, требовавшая глубоко переживать «хорошие» пьесы.

И сегодня, после «Дикой утки», его природный хороший вкус давал ему силу внутренне противостоять бабкиной трескотне. Сегодня в ее скрипучем контральто особенно резал слух простонародный еврейский акцент, и он не стал укорять себя за бесчувственный снобизм, а заодно и матери простил, ибо младшая миссис Либиг не уставала говорить, что-де «бабушке не повезло с голосом».

В прихожей, шаря выключатель, миссис Либиг привычно толкнула тугим от корсета бедром гигантскую японскую вазу, но разговора не оборвала. «Вот оно что, — сказала она. — Значит, малышка наложила на себя руки. Чего не сделаешь, когда отец обманщик и бездельник. Хотя, — продолжала она, подставив яркому электричеству густо нарумяненные скулы, — не думаю, чтобы такая кроха могла застрелиться. Скорее уж мать — от такого-то мужа».

Морис снял с нее темное муаровое манто, аккуратно сложил его, пригладив беличий воротник, и сказал:

— Грегерс Верле был фанатиком. Он держался ложного убеждения, что истину нужно непременно выявить, и изгнал поэзию из жизни Хедвиг, обрек девочку на смерть. — Его голос дал петуха, и стала особенно заметна легкая шепелявость. Даже миссис Либиг поразилась горячности внука и вскинула голову от телефонного блокнота, где горничная оставила какую-то запись. «Да, это ужасно, — сказала она. — Растоптать юные мечты!» Но она не дала себе расчувствоваться, а может, вспомнила свое благополучное и скучное детство, потому что продолжала так: «Какое это воспитание — забивать ребенку голову всяким вздором? Нет! — решительно выдохнула она. — Если бы не ты, сама я на такие пьесы не ходок. Но хорошо, что посмотрела. Играли замечательно».