Читаем Рассказы полностью

Так мы общались каждую неделю с сентября по июнь. Больше в наших занятиях ничего не менялось, кроме двух раз.

Первый раз это случилось в феврале. В середине занятия Иван Иваныч вдруг испуганно посмотрел на меня (я ничего страшного не говорил, просто перечислял фамилии кадетов) и спросил: «Ты последний „Сельский час“ не смотрел?» Я сказал: «Нет, а что?» Он ответил: «Ничего. Хорошая передача. Успеешь?» Я ответил: «Постараюсь». Иван Иваныч дружески вздохнул: «Ну, давай». Дальше всё шло, как обычно. Второй раз (дело было уже в мае) произошло следующее. На сороковой минуте занятия, когда я рассказывал о 24-ом съезде партии, Иван Иваныч вдруг громко пукнул. Я, как уже говорилось, будучи очень здоровой и цельной натурой, не удержался и идиотски затрясся от смеха. Смех и стыд скрючили меня минут на пять. Я не смел поднять глаз. В какой-то момент мне даже стало страшно. Когда я, наконец, поднял глаза, я увидел очень серьёзное и печальное лицо Иван Иваныча. Он смотрел на меня без всякого укора, словно ничего не произошло. Вдруг в его глазах появилось что-то болезненное, какая-то напряжённая искра. Его зрачки расширились, и он пукнул ещё раз, намного громче и продолжительней. После чего глубоко, облегчённо вздохнул и спросил меня: «Успеешь?» Я ответил: «Постараюсь». «Ну, давай». С тех пор я никогда не смеюсь, когда кто-нибудь пукает. И не замечаю, когда кто-нибудь опрокидывает соусницу на скатерть.

Историю я знал хорошо, лучше всех других предметов, потому что выучил её сам, без всякой помощи Хабибулина. На экзамене меня спросили, когда была основана Москва. Я просто оскорбился простоте вопроса, тут же рассказал годы правления Юрия Долгорукого и стал скороговоркой перечислять всех князей и царей с датами их жизни и правления. У аспиранта, принимавшего экзамены, на лице появился какой-то брезгливый страх, и я был прерван на Алексее Михайловиче. Получил «пять». Кутузовский метод преподавания Иван Иваныча Хабибулина и по сей день считаю оптимальным, хотя сам им не владею по причине повышенной эмоциональности.

Вторым моим репетитором была Антонина Петровна. Фамилию её я не знал. Антонина Петровна преподавала литературу. У неё мы сидели втроём: некто Алиса, некто Алексей и я. Антонина Петровна брала с нас по пятёрке. Алиса профессионально хипповала и требовала от меня и Алексея, чтобы мы звали её Скиппи. Толстенькая, сутулая, рябоватая, сумасшедшая и курящая по тогдашней моде «Беломор», Алиса была похожа на Скиппи (для тех, кто не знает: это такой австралийский кенгурёнок), как Арафат на Зыкину. Проходила она месяца три и сгинула. Алексей, солидно куривший трубку, был сыном какой-то известной драматургини. Он мне казался очень умным. Я не понимал ни слова из того, что он говорит. Он тоже сгинул. С Антониной Петровной мы занимались лоб в лоб полгода. Антонина Петровна была женщиной душевной, сентиментальной, сочинения мои (очень плохие) принимала близко к сердцу, но критиковала мягко. От занятий её у меня в голове (но не в сердце) ничего не осталось. Главное, что они проходили в Главном Здании МГУ, вечером, и сам путь мимо университетских ёлочек, снежные мошки в оранжевом фонарном нимбе — всё это кружило голову и вдохновляло.

Моим репетитором по русскому языку была тоже бесфамильная Анна Васильевна, необыкновенно красивая женщина в очень сильных очках и с совершенно безумным голубым взглядом. Звала она меня то Васей, то Ваней, то Федей. Один раз даже назвала Робертом. Всё это были имена её мужей. Спорить с ней было бесполезно. Её главным качеством была страстная любовь к предмету, которого она по существу абсолютно не знала. Потом я заметил, что это вообще одно из главных свойств многих русских гуманитариев. Объект любовной страсти должен быть туманен, расплывчат. Как только он проясняется, детализируется, любовь тает. Любить можно только Прекрасную Даму. Отсюда одновременное сходство русской гуманитарной науки с подростковой влюблённостью и адюльтером.

Перейти на страницу:

Похожие книги