Рассказы

   На одном возу сидела женщина; она обнимала детей, а глаза ее глядели в пространство, остановившиеся, полные отчаяния и ужаса.

   -- Тетка! -- крикнул ей кто-то,-- хозяина подбери! Забудешь, неравно... Во-он там у заборчика беэ задних ног валяется.

   Она бессмысленно повела глазами на говорившего и опять уставилась ими перед собой.

   -- О, Вася!-- сказала, девушка.-- Ты видел, какие глаза?

   Накатов нахмурился.

   -- Оглянись, Катя,-- сказал он,-- оглянись и скажи по совести: ну, не смешны мы все с нашей горячей защитой за наш милый, умный народ? Не смешны мы все с нашим постоянным величанием и расхваливанием его? О, великая душа русская! Полюбуйся, полюбуйся же теперь на этого безвольного... зверя. Дорвались! Всю прошлую жизнь, все потом и кровью нажитое, скопленное, все, что еще могло кое-как обеспечить близкое будущее, все, все с легким сердцем отдается за стакан водки. Жены, дети... Ни жалости, ни страха... Что же, скажи: опять жалеть? опять оправдывать? Нет! нет! меня они возмутили, озлобили...

   -- Вася! -- кротко перебила его сестра,-- а если это безнадежность? В прошлом -- одно горе, нет веры в будущее, и только минута... минута забвения в их власти.

   Накатов нетерпеливо пожал плечами.

   -- Да, да... Опять только жалкие слова. Всегда только жалкие, жалкие слова!

   -- Но кто же виноват! -- совсем уже тихо ответила Катя.

   В двух шагах от них стоял пожилой мужик и, сморщив озабоченно лоб, считал что-то по растопыренным пальцам своей корявой, мозолистой руки. Он тоже был пьян, но выражение лица его было сумрачно, почти злобно.

   -- За телку, говорит, за телку накидываю,-- бормотал он,-- а всего шесть с полтиной.-- Он стал загибать пальцы левой руки и, не досчитываясь одного, опять растопырил их и с недоумением оглянулся кругом.

   -- Али обронил палец-то, дядя? -- весело расхохотался мальчишка-лавочник, перебегая через дорогу с пустой бутылкой в руках. Мужик злобно покосился на него.

   -- Зубы побереги, зубы! Вот я барина спрошу... Барин! спросить вас надо: Бухтеру знаете?

   -- Чего? -- переспросил Накатов.

   -- Бухтеру эту самую, Бухтеру! -- повторил мужик.

   -- Что такое Бухтера? -- недоумевал молодой человек.

   -- Так не знаете?

   -- Не знаю.

   -- Так чего же толковать, если не знаете? чего толковать? -- неожиданно рассердился мужик.-- Вот тоже! толкует чего не знает! Барин, а не знает.

   Накатов невольно засмеялся.

   -- Нет, ты не толкуй! -- уже угрожающим тоном кричал мужик.-- Не толкуй, чего не знаешь! Ишь толкует!

   -- Да ведь это он про Оренбург! Оренбург... Вот про Что он спрашивал! -- внезапно догадался Накатов и даже остановился.-- Бухтера! -- горько усмехнулся он,-- названия простого и того не знают, недослышали. Едут тоже... Бухтера!

   Около самой ограды станции лежал мертвенно пьяный. Он закинул голову, и солнце жгло его налившееся кровью, побагровевшее лицо.

   -- Хозяин! -- все с той же усмешкой кивнул на него Накатов. Катя вздрогнула и отвернулась: ей вспомнилась женщина с остановившимся взглядом и двумя ребятами на руках.

   Станционный двор и платформа были тоже запружены народом. Брат и сестра вошли в общую залу и стали у открытого окна. Мимо них по платформе поминутно пробегал озабоченный начальник станции и другие люди в форме станционных служителей. Запыхавшийся, совершенно растерявшийся земский начальник подбегал то к одной группе крестьян, то к другой. Лицо его было красно и потно, он беспрестанно отирал лоб платком, а из груди его вырывались хриплые, бессильные звуки. Он увидал Накатовых и закивал им головой.

   -- Знаете,-- говорил он через минуту, подбегая к окну и пожимая руки брату и сестре,-- я, кажется, лучше согласился бы везти их вместо паровоза. Видели? Что с таким народом поделаешь! Сейчас будут подавать поезд.-- Он опять торопливо пожал Накатовым руки и убежал во двор.

   -- И здесь все то же! -- с возрастающим чувством досады говорил Накатов.-- Все те же бессмысленные пьяные лица, все тот же гвалт и бестолковая суета.

   Больше всего шумели и суетились бабы: одни тащили эа собой детей, мужей, волочили мешки, узлы; другие сидели на этих мешках и, пригорюнившись, подперши рукой щеку, причитали и голосили на все лады. Были и более спокойные: одна еще очень молодая, красивая женщина безмолвно припала головой к сухой груди одетой в рубище старухи. Кто из них уезжал, кто оставался? Лицо молодой женщины было страшно бледно, глаза закрыты; старуха глядела в небо, и в глубоких морщинах ее потемневшего лица застоялись слезы. Со двора доносился хриплый голос земского начальника; кричал он, кричал еще кто-то, а на платформу народу прибывало все больше и больше; точно надвигающиеся волны, теснила толпа здание станции. Но вот к платформе медленно, грузно, почти бесшумно среди окружающего гвалта подкрался поезд, заскрипели тормоза, зазвенели цепи, и сейчас же резко, оглушительно прозвучал звонок. Словно неожиданный, жестокий удар разразился над беспорядочной толпой. На минуту стало так тихо, что голос начальника станции отчетливо пронесся по платформе.

   -- Садиться! -- с какой-то торжественной и в то же время дрогнувшей ноткой скомандовал он.