Рассказы

Январь 1937 г. Колыма.

С середины января в лагерь повалили новые этапы в количестве, прежде невиданном! Началось уплотнение. Усилилась борьба за выполнение производственного плана. Стали избавляться от «балласта», «филонов», в каковую категорию зачисляли всех доходяг, не вырабатывающих нормы. Дошла очередь и до Михайлова. Однажды вечером, в конце рабочей смены, бригадир сказал Михайлову, что назавтра он получит одиночный замер. Это было равносильно смертному приговору. Это означало, что результаты труда Михайлова будут оцениваться не в составе совокупной дневной выработки бригады, а отдельно. Отдельно же Михайлов давно уже не мог выполнить и трети нормы. Михайлова ждало дело о саботаже и вредительстве, и закончиться это должно было расстрелом. Надо было освобождать места для новой массы рабсилы, валом валившей с материка. Этапы прибывали и днем, и ночью.

Михайлов был, пожалуй, даже рад такому исходу. Не раз уж он подумывал — не броситься ли под пули конвоя, чтобы освободиться от этих вечных мук, как освободился Герасименко. Но воли на это не хватало. Теперь же, похоже, нашлось, кому позаботиться о том, чтоб бывший журналист отправился на вечный покой.

Придя в барак, Михайлов лег на свои нары, закрыл глаза и погрузился в какое-то полусонное оцепенение. Он не спал и не бодрствовал, но он отдыхал, отдыхал всем телом и всей душой, чувствуя постепенно нарастающее где-то внутри какое-то истерическое торжество, возбуждение… Вдруг Михайлова прорвало! Губы вдруг сами собой зашевелились, и Михайлов сквозь полузабытье услышал собственный голос:

Пора, пора! рога трубят;
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах…

Лежа на нарах, не открывая глаз и, можно сказать, не приходя в сознание, Михайлов стал читать вслух «Графа Нулина». Товарищи вокруг приумолкли. Тихо стало в бараке, и только слышался голос обреченного доходяги, любителя Пушкина:

К несчастью, героиня наша…
Ах, я забыл ей имя дать!
Муж просто звал ее Наташа…

Когда же Михайлов стал, наконец, погружаться в настоящий сон, перед лицом его мелькнула грудь с наколкой: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». «Есенин», — с улыбкой подумал Михайлов.

Послышался голос Васьки-Зубочистки:

— Значит, говоришь, не умеешь романы тискать? Ну-ну…

Утром дневальный сказал Михайлову:

— Ступай в контору, вызывают тебя.

— К следователю?

— Иди, иди.

В конторе Михайлова ждал его знакомый — главврач из районной больницы. Врач приехал с предписанием госпитализировать Михайлова. Ему удалось этого, наконец, добиться. Официальная версия была — диссертация на тему полиавитаминоза, для которой, якобы, потребовался Михайлов, как интересный материал для исследований. Реальная же причина была не в этом. Главврач не мог забыть «поэтических вечеров» с чтением стихов друг другу, которые они с Михайловым устраивали, когда тот лежал в первый раз в больнице.

Лагерные ворота открылись, и машина выехала с территории. Михайлов обернулся. Удалялась, уменьшаясь в размерах, надпись над воротами:

«Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».

— Сергей Петрович, а вы ведь мне жизнь спасли, — сказал Михайлов. — Я вчера решил, что нашлись и на меня две лопаты и яма…

— Сделал что мог, — ответил врач. — Кстати, хочу тебе вернуть вещь твою. Портретик Пушкина.

Михайлов забыл уже об этом портретике. А был это подарок физика-инженера Зайцева. Зная увлечение Михайлова Пушкиным, инженер при помощи какой-то из своих хитрых технологий перенес изображение поэта с журнальной вырезки на металлическую пластинку. Это была небольшая пластинка блестящего металла прямоугольной формы с абсолютно гладкой поверхностью, на который, если посмотреть на нее под определенным углом, был виден профиль Пушкина. Вещица эта попала с Михайловым в больницу, он показывал ее главврачу, да так она и осталась у главврача в суматохе спешной выписки Михайлова.

— Каждый день смотрел на нее, — сказал врач. — Все тебя вспоминал. Где же она? Вот черт! Клал же, вроде, в карман… Или только хотел? Наверно, в кабинете забыл. Ну, стало быть, в больнице отдам, как приедем. Да… Такие дела… Видишь, вытащил тебя. Хоть какая-то радость… А вообще, дерьмо наша жизнь, дерьмо! Такое же дерьмо, как то, которым этот вот Ибрагимов свои овощи удобряет.

Они проезжали мимо оранжереи, которую устроил «вольняшка» Ибрагимов, татарин, бывший агроном, отбывший срок и оставшийся тут на поселении. Перевез он сюда с материка и семью.

— Кстати, — прищурился врач. — Я слышал, когда Ибрагимов на работе, к жене его начальник вашего конвоя похаживает! Ты ничего не знаешь об этом?

Январь 1837 г. Кашперов.

На свадьбе рыжей Ципойры и Янкл-Довида сват веселился больше всех. Надо было видеть, как он откаблучивал хасидскую пляску! Выпил лишку. «Да возрадуются и возвеселятся! Лехаим! Говорят же: пьян как сапожник! Ну так а что ж свату не выпить? Сват подобен сапожнику!»