Рассказы

Между джамперами и коммунистами жестокая смертельная вражда. Вражда, не имеющая ни материальных, ни идеологических, ни классовых — вообще никаких причин. Просто так сложилось. Исторически. После Реконструкции, после Первых Побед, лет двадцать назад, еще до начала войны с Китаем — почему-то так повелось.

На площади группировки поделили время суток, а в городе — территорию. Там у них какое-то сложное, не поддающееся логике рваное земельное деление, которого целиком не знают и сами бойцы. Каждый четко понимает принадлежность территорий в своем микрорайоне. Если собирается куда-то ехать, сначала спрашивает на площади у своих, из того района — куда там можно, куда нельзя? Ходит такая телега, что служба безопасности ведет эту тему, и там, на Дзержинского, есть у них карта, где цветом отмечено по всему городу, какая территория чья. Да только на хрен безопасникам это нужно, если задуматься?

Появиться на чужой территории и попасться хозяевам означает, в лучшем случае, тяжелые телесные повреждения. А то и смерть. Если силы примерно равны — кровавый бой. Правда нарушения суверенитета редки. Умирать и калечиться, в общем-то, никому особо неохота. Лет восемь назад закончились массовые войны за раздел территорий, и с тех пор кровь льется не часто. Но льется.

Серый ноябрьский рассвет. Холод. Ветер. Кажется, что ветер проникает даже через пластмассовые стены уличной кофейной кабинки. Искусственный кофе из автомата. Источник тепла — тонкий пластмассовый стаканчик с горячим напитком. Кисловатый привкус во рту. Джамперов еще нет. Прохожих мало. На дальней скамейке уже с полчаса сидит какой-то хмырь и все поглядывает на Ольгу. Знаем, знаем — повязку видит, а бумаги у него нет. Сиди себе, хмырь, без тебя тошно.

Голос сзади:

— Доброе утро, Оля.

Виктор Михайлович — мужчина средних лет, всегда аккуратно одет, чисто выбрит, всегда спокоен, вежлив, тихий голос, обходительные манеры. Без неприятных запахов. Хорошие чаевые. Один из постоянных. Собственно, лучший из них. Бывает пару раз в неделю, всегда по утрам.

— Здравствуйте, Виктор Михайлович. Как ваше здоровье?

— Спасибо, Оленька, здоров. А ты что же в такой курточке тоненькой в такую-то холодищу? Ну разве ж так можно? И без перчаток! Ну-ка дай руки. Ледяные!

Виктор Михайлович дышит на Ольгины ладони, целует пальцы. Потом галантно сгибает руку в локте. И они идут.

— Оля, почему ты не надеваешь зимнюю одежду? Она у тебя вообще есть?

Главное — не вспоминать сейчас про Кислого.

— Скажи, может, тебе денег не хватает? Ты себе-то оставляй хоть что-то, нельзя же все отдавать! Как там твои, кстати? Как мамины ноги? Сестренка не болеет?

— Да что вы, Виктор Михайлович, всего мне хватает, спасибо вам. Есть у меня одежда. Просто не думала, что так холодно сегодня будет.

Когда Ольга вернулась, Кислый уже был на площади. Как всегда — дурацкая улыбка на морде, несмотря ни на холод, ни на то что со скейта только что слетел, да прямо башкой в мраморный пьедестал — Ольга видела издалека еще, когда подходила. Все улыбается. Несмотря на то, что знает, где сейчас Ольга была. И куда скоро опять пойдет. Увидел тоже, несется навстречу на скейте. Спрыгнул, поцеловал, кивнул в сторону своей доски:

— Давай! Сегодня будешь работать тройной переворот. Должно уже получиться, в прошлый раз уже почти правильно делала.

Насчет поцелуев было не совсем понятно. В «Правилах и обязанностях», как бы, про поцелуи конкретно ничего сказано… Но всякий раз, целуясь с Кислым на площади, Ольга потом воровато оглядывается по сторонам — нет ли супервайзера?

— Слышь, Оль, а кто ночью работал, Наташка?

Наташка — Ольгина сменщица на площади. У нее классная татуха, точнее, подкожный биочип — как бы, на запястье набит циферблат электронных часов. Только цифры каждую минуту меняются и всегда показывают точное время. А корректируются с ближайшего аэростатата везде в пределах зоны обслуживания системы.

— Наташка работала?

— Ну а кому ж еще? Я ее, правда, с утра не видела. Небось, осталась со своим последним, сюда не вернулась.

— Бля, надо спросить у нее! Тут, прикинь, че было! Видела утром костровище вон то?

— Да делать мне нечего — костровища ваши рассматривать.