Рассказы

Я иду через зал, и они смотрят на меня. Министры, писари, слуги. Женщины, мужчины. Золотые стены, золотая одежда.

Иногда мне хочется издать указ, чтобы все носили контактные линзы, изменяющие цвет глаз на золотой. Но это будет чрезмерной глупостью.

В апартаментах меня должен ждать Карл.

Пол коридора — белый с чёрным. Навстречу семенит служанка. Дворцовые женщины-служанки надевают «сгибающие» одежды после 35 лет. До того они могут мне понравиться. До того нет смысла унижать их и портить осанку.

Эта — юна. У неё узкое лицо и пухлые губы. Чёрные глаза. Каштановые волосы. Изящная фигура. Проходя мимо, я дотрагиваюсь до её плеча и говорю:

— В восемь — ко мне.

Они все знают, что это значит. Это значит, что их пропустят. Что сегодня им будет кланяться моя охрана. Что сегодня они познакомятся с Императором близко. Они мечтают об этом дне. Те, кто не мечтает, не идут служить во дворец.

Впрочем, на улицах тоже много красивых женщин.

Главное в подчинении — когда народ любит тебя. Это — самое важное. Если твой народ верит в то, что ты — тиран, он никогда не будет покорным и послушным народом.

Золотой Император входит в свои апартаменты.

* * *

Он сидит передо мной, полный и неприятный, кажущийся с первого взгляда странным гибридом человека и лемура, его огромные глаза, почти не мигая, медленно переползают с потолка на пол, со стены — на стену, с моих коленей на моё лицо, откуда уже смыли золотую ритуальную краску, и вот эта его чудовищная лемуроподобность, которая так отпугивала от него женщин, что те старались не садиться с ним рядом ещё до того, как он успевал окинуть их взглядом, эта странная большеглазость каким-то чудесным образом выдаёт в нём недюжинный ум, точно из каждого его глаза на меня смотрит не белесая пустота слепца, а вековая мудрость, тяжесть прочитанных томов, из его рта струятся ноты прослушанной музыки, Бах и Бетховен, Верди и Моцарт, а под его пальцами рождаются всё новые и новые колыбели для кошек и других млекопитающих. Тем не менее, он зряч, пусть его глаза и подобны глазам великого слепого, делающего свой последний шаг в пропасть на древнем агитационном плакате канувшей в Лету, но некогда великой страны, и его взгляд, помимо мудрости, может нести самые разные ноши и чувства, от презрения ко мне, Золотому Императору, его владыке и господину, до бешенной любви к жареным на гриле колбаскам из отборной свинины, даром что он некогда был евреем и только теперь может позволить себе есть грязную пищу и не соблюдать шабат, который прежде, давным-давно, всегда служил ему предлогом, чтобы отказаться от той или иной работы. Когда он шевелится, его массивный живот остаётся на месте, просто переваливаясь справа налево вокруг ослабленного обжорством и размышлениями позвоночника, а рубашка лоснится от пота в тех местах, где особенно плотно касается тела: я бы никогда не смог «наесть» такой живот, угостись я даже всеми яствами из рациона сумоистов вместе взятыми, и даже не единожды, а регулярно, к примеру, в течение многих месяцев или даже лет, а его ничего не смущает, и вся эта масса, которая кое-как может передвигаться на почти атрофированных ножках, лежит на диване в моей золотой приёмной, жуёт марципан и посматривает на меня хитрым взглядом.

— Добрый день, мой дорогой император, — говорит он, и в его пухлых устах слово «император» тут же теряет всё своё прежнее величие, всю свою нагрузку, не так давно строившую полки, и превращается из титула в какое-то презрительно брошенное междометие, случайное буквосочетание, не обременённое смыслом, — я вижу, вы, как всегда, при полном параде, или это просто моё везение заключается в том, что как я ни появлюсь в ваших апартаментах, вы вечно застёгнуты под самое горло, а в ваших глазах сияет то же самое золото, которое украшает ваши эполеты?

Я расстёгиваю верхнюю пуговицу, и в меня врывается воздух, продирается через горло, обжигает его стенки, и вот он уже в лёгких, он заполняет их, гладит и холодит, и я снимаю этот чёртов верхний пиджак, без которого не могу появиться нигде, кроме своих апартаментов, этот душный камзол, эту сверкающую мерзость, и бросаю его на пол, слуги подберут позже, и выстирают, и выгладят, а в моём шкафу меня ждут ещё тридцать точно таких же пиджаков, как в древнем фильме про человека-летучую мышь, у которого весь шкаф заполняли одинаковые чёрные прорезиненные вдоль и поперёк костюмы с хвастливой эмблемой на груди.

— Ну вот, не правда, ли так много лучше, мой император? — снова спрашивает он, завлекая меня в густую вязь бессмысленного диалога, пустословия, эффектного жонглирования существительными, прилагательными и причастиями, и тут же пропадает где-то в глубинах прошлого, которое закончилось всего-то несколько минут или секунд назад, вся моя лаконичность, чёткость и точность, порождённая необходимостью быть понятным всем независимо от возраста, пола и социального положения (впрочем, последнее в моей империи не играет роли, поскольку оно одинаково для любого, кто является слугой Золотого Императора).