Рассказы

— Сеньоры! Король дон Санчо, да хранит его Бог, отменил наш дневной совет в своем дворце! Я приглашаю всех присутствующих здесь на ночной совет в моем доме. Там мы изберем одного из нас в руководители и решим, что нам делать во имя чести знати и блага королевства. Пока же никаких криков — они могут нас выдать, никаких угроз — они могут заставить наших врагов насторожиться. Сохраним спокойствие и обретем уверенность; сохраним единство и обретем силу.

Вслед за тем все собрание разошлось с достоинством и в молчании, а король, спрятавшись с доном Эрнандом д’Альмейда за занавеской окна и наблюдая, как они удалялись, продолжал считать, что видит смиренных и покорных слуг, в то время как перед его глазами предстали уже мятежники и заговорщики.

Внешне ночь прошла спокойно; сон короля ничем не был нарушен: до него не донеслось эхо грозных слов и обвинений, звучавших на чрезвычайном ночном совете в доме дона Манрики ди Карважала. Между тем все было установлено, решено и определено, словно от начала времен приговор был начертан железным пером рока в вечной книге судеб.

Утром, когда дон Санчо выходил из своей опочивальни, обутый в сапоги со шпорами, уже готовый сесть на коня, он встретил монсеньера ди Лейрия, архиепископа Эворского. Король нахмурил брови, поскольку он приказывал никого не принимать.

— Государь, — обратился к нему архиепископ. — Пусть ваш гнев падет только на меня одного, ибо я ожидаю вас здесь вопреки усилиям всех: пажи и слуги сделали все, что было в их силах, чтобы я ушел, но мне необходимо говорить с вашим высочеством от имени знатных сеньоров вашего королевства.

— А чего они хотят? — спросил король.

— Они хотят знать, не угодно ли будет вам председательствовать сегодня в Совете, вместо того чтобы ехать на охоту? Дела, требующие обсуждения, очень важны и не терпят отлагательства.

— Монсеньер д’Эвора, — отвечал король, — занимайтесь подсчетом доходов вашей епархии, тем более что она, благодарение Богу, одна из самых богатых не только в Алентежу, но и во всем королевстве, а мне предоставьте нести мое королевское бремя.

— Именно потому, что вы не несете его, государь, я и послан заявить, что из-за этой нерадивости, из-за пренебрежения государственными делами вам грозит несчастье. Королевское бремя, государь, заключается в решении политических и военных дел, а не в любовных утехах и охотничьих развлечениях!

— А если я не последую совету, столь любезно данному мне от имени моих знатных сеньоров, — поинтересовался король, — могу я узнать, монсеньер, какое несчастье ожидает меня?

— Несчастье, государь, будет состоять в том, что, возвратившись со свидания с вашей возлюбленной или с охоты на ланей, вы найдете ворота Лиссабона открытыми для всех, кроме вас!

— В таком случае, монсеньер, — с презрительным смехом заметил дон Санчо, — я отправлюсь в Коимбру! Португалия богата королевскими городами: этот венец украшен не одним цветком!

— Коимбра будет закрыта так же, как Лиссабон, государь!

— Тогда мне останется Сетубал.

— Ворота Сетубала будут заперты, как в Коимбре!

— Вот как? Что ж, передайте моим знатным сеньорам, — промолвил король, — что если бы мне и было угодно председательствовать в Совете сегодня, то я отложил бы его на неделю, уж очень мне любопытно было бы увидеть что-либо подобное!

— Вы увидите это, государь! — ответил архиепископ.

Поклонившись королю, он удалился с тем же спокойствием и достоинством, какие он проявил в этой последней попытке образумить дона Санчо, — тщетной, как он только что убедился.

Король в свою очередь вскочил на лошадь и вместе со своим фаворитом пересек город, не заметив в нем никаких перемен, и направился в Сантарен, где жила его возлюбленная.

В этот день дон Санчо нашел Марию более печальной и вместе с тем еще более нежной, чем обычно. Король сразу же заметил эту грусть и, стоя перед девушкой, сидевшей на мавританском диване, обратился к ней со словами:

— Мария, когда облака застилают звезды, Небесный Владыка одним дуновением разгоняет их и звезды вновь сияют. Неужели я, владыка земной, не могу сделать того же для тебя? Кто посмел обидеть тебя, Мария? Назови мне имя, и будь это даже мой брат Альфонс, он ответит мне за это оскорбление, клянусь Небом!

— Нет, мой дорогой господин, — покачала головой Мария, и две слезы-жемчужины, дрожащие на ресницах, скатились по ее щекам, — нет, никто не обижал меня, и вам некого карать, кроме меня, ведь это я так безрассудна, что не чувствую себя счастливой, в то время как столько женщин испытывали бы гордость, находясь на моем месте!

— Не пытайся обмануть меня, Мария! — сказал дон Санчо. — Я знаю, что твоему ангельскому сердцу свойственно прощать, но прощение только ободряет предателей, именно предателей, ибо тот, кто выступает против любви своего короля, предает его. В этом есть и твоя вина, Мария; если бы, вместо того чтобы жить в этом уединении, ты приблизилась бы ко двору и все видели бы тебя вблизи, они бы узнали тебя и стали бы обожать так же, как я! Но время еще есть, переезжай, и, когда мое ясное солнышко будет светить там, все ощутят его лучи.