Рассказы

— Ну что же, юноша! — добавил он. — Мужайся! А чтобы тебя подбодрить, выпей со мной за Республику, за свободу и за истребление их врагов!

Положение Бланш было ужасным, дрожащей рукой она с трудом взяла протянутый ей бокал, поднесла ко рту и, еле смочив губы, поставила его на стол. Д’Эрвийи и Оливье не дотронулись до своих бокалов.

— В чем дело? — спросил народный представитель, нахмурив брови, — вы что, отказываетесь поддержать мой тост?

— Да, — отвечал Оливье, еле сдерживаясь, — я отказываюсь. Моя свобода не облагается кровавой десятиной.

— Ну-ну! — сказал Дельмар, вставая. — Вижу, что я имею дело с умеренными, и ухожу, но на будущее, гражданин генерал, хочу дать тебе совет, и к нему стоит прислушаться: попридержи свои человеколюбивые рассуждения и школярские доводы для Шарета или Бернара де Мариньи на случай, если ты когда-нибудь попадешь к ним в руки! Что до меня, то предупреждаю: если ты повторишь такое в моем присутствии еще раз, тебе придется раскаяться в этом.

С этими словами он вышел.

— Какой свирепый человек, — пробормотал д’Эрвийи, закрывая за ним дверь, в то время как Оливье поддерживал юную вандейку: мучительная беседа истощила ее силы.

— О Боже! — воскликнула она, закрывая лицо руками. — О Боже! Когда я думаю, что мой отец может оказаться в руках этих тигров! Неужели не осталось больше в мире ни человеколюбия, ни жалости? О, простите, простите, — с живостью добавила она, сжимая руки друзей, — мои страдания лишают меня разума: кто лучше меня знает, что есть еще добрые, великодушные сердца?

В эту минуту Оливье доложили, что лошади готовы.

— Едем! — поспешно закричала Бланш. — Едем! Здесь воздух пропитан запахом крови!

— Едем! — отозвался Оливье.

И все вместе они тотчас же вышли и направились туда, где их ждал слуга.

Там они обнаружили конный отряд из тридцати человек, которому главнокомандующий дал приказ сопровождать Оливье до берегов Луары. Д’Эрвийи какое-то время ехал вместе с ними, но, когда они очутились на расстоянии льё от городка, Оливье стал настаивать, чтобы тот повернул обратно: слишком опасно было возвращаться одному издалека; д’Эрвийи распрощался с ними и, пустив лошадь в галоп, скоро скрылся из виду.

— Замечательный друг! — прошептал Оливье, провожая его глазами. — Преданный, отважный и благородный!

— О да! Отважный и благородный! — воскликнула Бланш. — Он ведь не знает, кто я; казалось бы, что ему до моей участи. Но вам я обязана еще больше!

— А я ведь тоже вас не знаю, — улыбнулся молодой офицер, — впрочем, Бланш обещала ничего не утаивать от меня!

— Бланш сдержит слово, — заверила она, подъезжая к нему ближе и делая знак немного отдалиться от эскорта.

Некоторое время юная вандейка собиралась с мыслями.

— Я единственная дочь маркиза де Больё, — сказала она.

Оливье вздрогнул — это было имя одного из главных вождей вандейцев. Она продолжала, не заметив его изумленного движения.

— Мой отец, проведя свою молодость на службе у короля, в сорок пять лет вернулся к домашнему очагу. Он хотел иметь наследника, чтобы его имя не умерло вместе с ним, и предложил свою руку и свое состояние юной Эрнестине де Молеон. Эрнестина, воспитанная в старом замке своего отца, вдали от развлечений и соблазнов света, приняла предложение маркиза. Вскоре их брак был скреплен перед алтарем, а когда мой будущий отец через некоторое время узнал, что его жена собирается стать матерью, он был вне себя от радости. Все его мечты сбывались, ведь он ни секунды не сомневался, что она носит в своем чреве сына. Эрнестина была окружена самым нежным вниманием, все ее желания выполнялись до того, как она успевала их выразить. Моя мать всегда очень любила цветы, поэтому для нее была устроена оранжерея, и маркиз закупил очень дорогие растения, самые красивые и самые редкие, какие только ему удалось раздобыть. Особую любовь молодая женщина проявляла к красным розам. В течение всей беременности роза в волосах была ее единственным украшением. То ли случайно, то ли потому, что мать может внушить своему ребенку еще до его рождения свои собственные чувства, но красная роза и мой любимый цветок, и при виде ее я не могу удержаться, чтобы тотчас не украсить ею себя.