Рассказы

Что касается Мари, казалось легко примирившейся с бегством своего любовника, то она очень хотела бы знать, что с ним стало, и даже не возражала бы, чтобы какой-нибудь случай отомстил ему за нее; но, как ни старалась она узнать что-нибудь об Эдуаре, ей это не удавалось: его не видели нигде — ни на прогулке, ни в театре, и уже начали подумывать, не бросился ли он, точно Курций, в какую-нибудь пропасть. Тут-то он и появился на бульваре — месте ежедневных встреч его приятелей.

Одним из первых он увидел Эдмона, по-прежнему искавшего квартиру и любовницу и, разумеется, не находившего ни ту ни другую.

— Ах, мой дорогой! — говорил он Эдуару. — Мне нужна такая женщина, как Мари, и такая квартира, как твоя!

— Так Мари не согласна тебя любить?

— Увы!

— Как она тебя принимает?

— Иногда плохо, но чаще очень плохо.

— Найди к ней другой подход.

— Я не знаю другого подхода.

— Что мне в таком случае тебе посоветовать? Жди.

— Если б еще я мог перебраться на другую квартиру! Но найти ее невозможно. Тебе вот как-то быстро удается!

— Ищи.

— Я только этим и занят. Если надумаешь оставить свою, уступи ее мне.

— Не надумаю.

— Ну, так прощай.

— Прощай!

Той же ночью, в двенадцать часов, Эдуар вновь ступил на воздушную дорогу, по которой он шел накануне и по которой должен будет пройти завтра.

Однако жизнь его становилась несколько однообразной. Не один раз уже он отказывался от тех развлечений, на какие прежде, двумя неделями ранее, с охотой согласился бы и каких теперь был бы вовсе не чужд, несмотря на сложившиеся новые обстоятельства. Он видел, что все его приятели продолжают жить той же жизнью, какую некогда вел и он, и уже считал их счастливее себя. Первое упоение прошло, он стал раздумывать о нелепости своего положения, и прежние мысли о том, что с ним происходит, вернулись к нему, только более настоятельные и отчетливые, чем вначале. По временам у него выдавался свободный вечер: Эрминия отправлялась на бал и посвящала платьям, цветам и танцам то время, какое она ежедневно должна была отдавать ему. Как мы уже видели, Эдуар не был серьезно влюблен, однако рассуждал так, как если бы он был влюбленным, и сердился на Эрминию именно за то, что весьма часто доставляло немалую радость ему самому. Итак, хотя удовольствие было велико, оно весьма обременяло Эдуара, и, то ли оттого, что он не мог выносить ночных бодрствований, то ли из-за требовательного характера Эрминии, он стал заметно скучнеть.

Балы шли своим чередом. Эрминии очень хотелось бывать на них, и в то же время она не желала, чтобы свободные вечера ее любовник занимал чем-либо иным, нежели мечтаниями о ней, а поскольку в лице женщины, непременно сопровождавшей ее на балы в Оперу, она имела отличную полицию, в случае если бы до нее дошло, что Эдуар провел ночь вне дома, она на следующий же день устроила бы ему сцену упреков и ревности. И Эдуар чувствовал, что, чем дальше, тем менее сносным будет становиться его положение и малейшая случайность сделает его с этой доской постыдным посмешищем в глазах друзей.

Состояние грусти, и прежде временами посещавшее его, все чаще овладевало его душой; много раз он пробовал коротать с Эрминией эти часы уныния. Он устраивался у ее ног и в течение нескольких минут пытался увидеть в своей любовнице друга; но очень скоро он стал замечать, что задушевная беседа, которой предаются люди даже самые счастливые и которая, словно сон, дает отдохновение, совершенно неведома девушке. Ей несвойственно было даже то сочувствие, какое проявляла Мари: у той, какой бы сумасбродкой она ни была, исчезала улыбка с розовых губок, когда на Эдуара находила грусть. Раз двадцать уже он брал руки Эрминии в свои и с тем блаженством, что испытывает всякий мужчина, когда говорит о своей жизни, пусть безразличной для других и однообразной для него самого, рассказывал ей о своей ранней юности и, если можно так выразиться, искал в ее любви продолжение любви материнской; но никогда ни слова утешения не слетало с уст этой девушки: ее сердце, пылкое и открытое страстям, казалось наглухо закрытым для простых чувств.

Эдуар, пойдя на эту новую и необычную для него любовную связь, хотел привнести в нее как можно больше поэзии; однако он вынужден был признаться себе, что это неосуществимо и что он будет счастлив, если его роману с Эрминией придет конец. Итак, случилось то, что должно было произойти: не найдя в этой женщине ничего подлинного кроме страсти, он стал презирать ее и думал теперь только о том, как бы разорвать связь, длившуюся всего только два месяца.

Наступил канун Средопостья, и в этот день, как и во все предыдущие дни, Эдуар установил доску между двумя окнами, прошел по ней, убрал, потом вновь установил, прошел и снова убрал — и все это с видом покорности судьбе.

— Завтра вы будете свободны, — сказала ему Эрминия. — В Опере последний бал, и я хочу на него пойти. Я ведь увижу вас там, не правда ли?

Эдуар так давно не ходил на балы, что он обрадовался как ребенок дарованному ему позволению и на следующий день уже был в фойе Оперы.

Первым к нему подошел Эдмон.