Рассказы

А по вечерам дружба продолжалась, но уже более близкая, почти интимная. Сидели, пили, выясняли — кто и как, почему у них по–другому это, а вот то так же. И тогда только, на исходе нескольких дней и многих литров стали сползать с лиц маски глупых, ненужных ролей, и стали быть люди, молодые и не очень, все любопытные до дури, потому как интересно — очень подалеку пришлось жить друг от друга. И даже робкий и медленный Джон влюбился в одну из прекрасных и местных девиц, и все говорил, говорил о bunny, о bunny своей. И спрашивал настойчиво, с отчаянным в дрожащем голосе нажимом — как бы устроить ему ресторан с этой банни. А все, опьянев от общения, водки и чувств, ему отвечали, что с баней никак ресторан, что баня отдельно всегда. А у меня все мелькали перед глазами рыжие, слепящие, душу рвущие пятна — и вновь возникший из темного небытия чемодан, и солнце, вдруг все эти дни светящее ярко зимой, и красная кровь на снегу — раздавленных ягод рябины или ночных хулиганов следы. Все рыжее — хитрого имени маска, и ласка ответной улыбки — Лиса.

Где не бывает ресторанов с баней, там баня и дача — понятия совместимые, слитные, исконные. И срок пребыванья, усердно идущий к концу, логичным своим завершеньем украшен быть должен — поездкой на дачу. Там слилось бы все воедино — и наша природа, зима, парилка, купанье в снегу — вся русская удаль с отдышкой, надрывом, слезой. Там очень надеялся я — смогу наконец объясниться, признаться во всем.

Приехали засветло, все вместе. Дачу предоставил Хитрый, вернее — его родители. Очень просили ничего не сжечь. Пришлось пообещать. Начали выгружать снедь, хозяин затопил баню. Я и не заметил, когда все началось. Только что было чинно и пристойно, чуть скованно. Только что пытались организовать стол — и сразу по первой, согласно обычаям. Потом быстро — по второй, за здравие. И сразу третью — за упокой. Упокой чего — непонятно, вроде начало всех начал, на всякий случай, по молодости, чтоб обострить чувство обреченности на жизнь. Тогда–то все и началось. Калейдоскоп улыбок. Карусель пристрастий. Открытый бунт с запоздалыми овациями. Самарканд пожеланий, окропленный слезами престарелого фокусника. Наши–то, понятно, сначала стеснялись немного перед американской юностью, но уж те так раздухарились чего–то сразу, так свободу обрели наконец–то, что только знай–догоняй. Уже Ширли, большая как секвойя, прижимала некрупного Тигра к арбузным грудям, а тот ласково мурлыкал с лицом гадливого утенка. Уже Джонни–мальчик добрался до своей банни, и не нужен стал ресторан, только горячая смесь слов, словно цельные орехи — расплавленным шоколадом, обволакивала все страхи перед будущим и настоящим. Уже румяная от мороза и ужаса перед собственной смелостью Джоан кружилась в хороводе цепких хитрых рук, раскрепощенно при этом хохоча, а Большой Ы сидел на холодном крыльце и, глядя на острые звезды, покачивался, напевая что–то глубоко личное. Уже горел большой костер на дворе, и кто–то стремительно неясный прыгал через него, каждый раз взлетая все выше и выше. Уже вывалились из бани самые чистоплотные и утробным мужским визгом отмечали каждое прикосновение ледяного абсолюта к телесной субъективности. И тогда кто–то произнес «в слона». Кто–то, чье лицо неузнаваемо менялось в рыжем свете ночного костра, сказал «поиграем». Кто–то красно–черный на сумрачно–белом снегу скомандовал «стройся».

«Слон» встал на границе ночи и жизни. Плотно обхватив друг друга за торсы, пятеро слились и стали одним. Пятеро других готовились с разбега прыгать и виснуть, весом давить, мясом сползать, валить с ног, идти не давая. А слон хотел уйти в темноту, поближе к мутному спокойствию и вседозволенности мрака. А у костра стояла Лиса и древними глазами смотрела. Стояла, рыжая, у костра и смотрела. Поощряя ли, осуждая ли, равнодушно ли. Смотрела взглядом горячим, непонятным, темным, чужая женщина, пришлая, приблудная, ждущая.

Я был первым. Я бежал, и крылатые сандалии зимних ботинок несли меня сквозь крупные хлопья вдруг пошедшего снега. Я бежал, и равнодушные эти хлопья в ужасе разлетались от меня. Я бежал, а потом, оттолкнувшись, летел, и темный взгляд долго держал меня над отраженными сполохами огня на могучей слоновьей спине. Я летел так долго, что стало страшно. Так страшно, что захотелось вниз. Так долго, что осознал — дальше нельзя. Но еще летел, чувствуя взгляда огонь. И потом лишь успел отвернуть слепое от счастья лицо, когда далеко впереди быстро скользнула к нему куча мерзлого шифера. Успел, потому что вместе с пугающим ласковым взглядом вдруг прорезался жалости вскрик.