Рассказы

С моря в устье реки шел большой накат. Дно здесь было отмелое, и море поднимало большую волну. Ведро, белый безумный дредноут приближалось к линии пены, за которой уже грохотало. Плыло оно медленно, и казалось, его можно догнать, нужно только поторопиться.

— Помогай давай скорей, тащи! — Я бежал, увязая в песке, сквозь тягучую неотвратимость его. Конев взялся за корму байды и поплелся следом, продолжая канючить:

— Это всего лишь ведро. Всего лишь ведро.

— А раньше были всего лишь фашисты. А до них — всего лишь революционеры. А до них — всего лишь Север, всего лишь пурга и всего лишь смерть. Тащи давай! — я уже хрипел, задыхался, но тут ноги сами вбежали в холодную воду, байдарка плюхнулась мягким брюхом о поверхность реки, я повалился в нее и схватился за весло.

— Запомни, я в этом не участвую, — быстро сказал Конев.

— Ну и черт с тобой, — я принялся грести.

Быстро вышел на середину реки. Оглянулся. Спина Конева медленно удалялась от берега. Он шел к палатке. Я снова был один.

Байдарку перевернуло у самого края реки, на другой стороне. Меня любят границы, а я — их. Было мелко, но я выкупался с головой. Ледяная вода приятно охладила горячее хмельное тело. Ярость не утихла, она просто стала расчетливой и умной. Напряженно я перевернул байдарку, вытащил ее на берег, вылил воду. Подобрал ведро, которое накат выплеснул прямо к моим ногам. Сел в байдарку и пошел обратно, уже против течения и поперек волн, лелея в душе новое знание. Грести было тяжело и радостно. Морская волна помогала мне — боролась с рекой.

Из–за бархана высунулась голова Конева. Увидав мое возвращение, он подбежал, помог вытащить байдарку на песок.

— Понимаешь, я не мог смотреть, как ты будешь тонуть. По–глупому, из–за ведра. Я бы ничего не смог сделать и потому ушел.

— Ладно. Неси воду, будем суп варить да спирт разводить, — я покровительственно протянул ему ведро.

Через полчаса, захмелев, уже спорили.

— Бесы — они разные. Сильные и слабые. Бесы силы и бесы слабости. Любовные бесы. Смешные даже бывают, кабиасы те же.

— Нет–нет, все проще, черное и белое, посередке — слабости, — яростно горячился уже Конев.

А на меня вдруг нахлынула усталость.

— Ну ладно, — сказал я и полез в палатку. Сквозь сон слышал, что Конев продолжает с кем–то спорить.

Утро выдалось тревожным. Всю ночь сивер долбил берег волнами, рождая глухой, низкий ропот. Солнца не было. Конева в палатке тоже. Я вылез наружу — он сидел на вершине кучи песка, лицом к морю. Давно я не видел его таким серьезным. Обычно он ерничает, шутит, старается смешить.

— Слушай, я начал понимать, — он выглядел даже немного испуганным.

— Что понимать? — вчерашний вечерний хмель не способствовал философии с утра.

— Да ты говорил про Север, про поморов, про битвы эти. И это небо, море, ветер… Я стал понимать, что все серьезно.

— А то! — настроение мое улучшилось. Я сам скептик, но есть вещи, которые истинны. Закат скептицизма — зрелище приятное.

Тогда и случилось. Порыскав по округе, Конев не обнаружил свой фотоаппарат. Он долго до того искал его в Интернете, обсуждая с многочисленными и заядлыми знатоками достоинства и недостатки. Конев с фотоаппаратом был сам себе художник — без промыслов владел всем. Поэтому без него выглядел неважным. Потерял, говорит, камеру свою. Жить теперь не могу. Потому иди, мол, ищи, спасай, друг — друга. Чуть не плачет, бедный. Сначала на песке сидел горестно. Потом встал, помял опухшее ото сна лицо и увидел на горизонте семь непростых фигур. Шли они далеко, гуськом, маленькие были, еле видимые. Но как–то напористо шли, с неприятной целеустремленностью. Словно за продовольственной разверсткой отряд. Будто на истребление собак специальная команда душителей. Как–то неуютно душе становилось при взгляде на их приближение. Как–то зябко. Еще и ветер этот постоянный.

Тут Конев и возбудился сильно.

— Это бесы, — говорит, — кабиасы. Точно знаю. Это они мою камеру взяли.

Фигурки приближались, становились видны в мелких деталях. У передней горгоньим сплетением развевались на ветру длинные волосы. У последней — торчали на голове небольшие, но рога. Идущие между ними были каждая по своему неприятна. Не знаю, как у Конева, у меня же возникли разные предчувствия, большей частью тревожные. Но виду не подаю, стою спокойно. Здесь как–то всегда так — тревожно, но мирно.

А Конев раздухарился, от страху ли, с алкоголя вчерашнего, в крови дображивающего. А может, утрата любимой вещи его на душевное величие подвигла. Только встал он твердо на родную землю, уперся в нее ногами, грудь выпятил да плечи широко расправил.

А потом царственным жестом, как Калигула какой гладиаторам своим, широко рукой указал:

— Иди и отбери у них мой фотоаппарат!

Тут я огорчился. Не люблю, когда мне снаружи указывают. Хоть кто, будь ты сам Владимир Черно Горюшко. Да даже и Конев.

— Иди сам, — говорю, — Конев, и отбери, коли уверен. А я сомневаюсь, что они взяли. На Севере так не принято.

— Так бесы же, бесы! — загорячился Конев. — Я чувствую.

— Ничего ты не понял. Здешние бесы внутри у каждого, по большей части. Наружу редко показываются. Робкие они.