Рассказы

Затем уже он приехал за мной. По одной только чрезвычайной «справности» тарантаса, в котором ни одна гаечка не попискивала, ни одна скобочка не звенела, по толстому — так и хочется шлепнуть изо всей силы ладонью — светло-шоколадному заду крепенького конька, по его веселым глазам, можно было без ошибки установить, что мой главный заказчик и впрямь крепкий мужичина!

Конь тронул с места: под дугой — в том году это уже было редкостью — зазвенел приятного голоса «шарóк» — бубенчик, и мы покатили. Присланный через волость подлинный план лежал у меня в папке, в ящике с инструментами, под замком.

Деревушка, вопреки ее неодобрительному имени, оказалась прехорошенькой — зеленой, вся в садах — «в вишенье, в сливье; да и яблоньки, сла те, господи, растут»; и отнюдь не бедной — даже если позабыть про Еремея Фролова!

С явным неудовольствием Николай Второй подвез меня к недавней стройки пятистенке в самой середине деревни. Над окном пятистенки была дощечка с изображением ведра: хозяин на пожар должен был бежать с ведром.

Почти тотчас же мне стал ясен коварный замысел «вобчества». Оно решило последовать советам половца Кончака — «опутать сокольца», то есть меня, не медом, не золотом, и ежели не «красной девицею», то «пригожей вдовицею». Дом, куда меня определили на постой, принадлежал на самом деле удивительно миловидной, опрятненькой, улыбчивой вдовушке-питерянке: улыбаясь ясною зарею, она выбежала на крыльцо встречать такого «важного постояльца»…

Ну, — все честь честью: самовар, тогдашний сахар домашней варки — из песка, наподобие постного; мед в граненой, стеклянной — под хрустальную — вазочке; яйца, сваренные вкрутую в полотенце, внутри самовара… Отпираться ни от чего нельзя: покажется подозрительно… Ну-с, так-с! Ладно!

В чистой избе, солнечной, приятной, на столе разложен план… Выясняется: стороны вроде бы согласны; Еремей Фролов Богачков хочет взять, как бы нарочито для того в свое время вырезанный из помещичьих отрезков господ Клокачевых, мыс на материке деревни, напоминающий по форме Камчатку. Семья у Еремея Фролыча большая, «по нормам» уже на глаз видно — площадь примерно подойдет!

«Камчатка» привязана к остальному массиву земли более широким относительно, чем у реальной Камчатки, перешейком. Я беру линейку, беру целлулоидную планшетку, разбитую на десятины, накладываю ее на план, прикидываю, подсчитываю… Да! Все отлично! Снимаю планшетку, и по линейке, не пачкая поля плана карандашом, указываю направление возможной межи. И тотчас же из двух или трех десятков ртов вырывается один вполне однозначный вздох: «Ну вот! Как говорили, так оно и выходит… Вот и стоп». — «Постойте, постойте… А почему же? В чем дело?»

Я-то знаю почему, но если бы вы могли вообразить, какая тонкая тут должна была быть дипломатия… Не наших дней, времен дьяка Емельяна Украинцева!

Сразу несколько рук тянутся к перешейку…

— Так вот оно, товарищ зенлямер; вот оно тута и есть!.. Вот тут по нормам межа яво и проходе… Мы — хошь и не зенлямеры, но у нас там уже кажная саженочка обшастана-обнюхана, рукам общупана: явный же факт тутока!

— Ну, так чего ж тут плохого? Все, как по мерке… точно загодя кто-то вашу межу придумывал…

— Эх, Василич! Так-то оно так, а не так! Кабы мы с человеком дело вели; так ведь у нас-то… Ихнее Ампяраторское Величество!.. Вон он — как: всю музыку сам завел, а вон теперь его и следу не видать? Почаму?

— Вот это я у вас спросить хочу: почему?

— Василий Маркович, ты… У тебя котелок всих жарчей варе… Объясни ты товарищу зенлямеру…

Очень степенный, с сильной проседью, средних лет человек, скорее похожий на мелкого купчика, чем на крестьянина, прижался к столу…

— Тут, товарищ землемер, очень простое дело: сам себя перехитрил плут… Видите ли, как раз в этом месте, вот где вы межу проложить по плану изволили, тут у нас на местности имеются такие… ну вроде бы сказать — барсучьи норы… Неудобида такая… Тут сейчас — болотника, рядом — холмик, но с камешком… И земелька, верно, не того: белужинка, гнилка такая сизо-белая… Там и растет-то — известно что… Дубняжина, орешничек… Розочка ета полевая — сербаринник, что ль, ай-то шиповник, как ее назвать?

— Ну, и что ж? Вся эта неудобь оказывается по сю сторону его межи? У Фролова?

— Никак нет! — четко ответил Василий Маркович. — Ваша линеечка эти наши, простите за выражение, пустошинки-дубнячки точь-в-точь пополам рассекает. Десятина, сто двадцать сажен — нам, десятина — сто девятнадцать сажен — ему.

— Ну, так и…

— Ну, так! А они — не хотят… Они спервоначально прошлым летом какую-то прикидочку ночными часами делали, для себя, от нас в сурпризе: так, видно, махнули ошибочку. Им показалось, что они уложатся пак-в-пак до первого болотца, а лыточки все отойдут нам.