Рассказы

Микулинцам бы было просто разоблачить скрывающихся. В Микулине был знаменитостью некто Бог — девяностолетний горький пьяница, необыкновенно благообразной внешности и крепчайшего здоровья, который, само собой, ту яму знал, «что свою хату», и даже крепче. По его же собственным словам, когда было произведено то первое, 1861 года, размежевание, его, мальчишку, на этой яме господин землемер приказал выпороть, для того чтобы он навсегда запомнил это место. Правда, с хронологией тут что-то не получалось: во дни пресловутой реформы микулинскому «Боженьке», по всем расчетам, должно было быть уже тридцать лет, так что на «тэй ямы» мог «страдать для вобчества» разве что его покойный сын, но, всего вероятнее, он и без порки хорошо знал это место. Однако и мишковцы, и марковцы лукаво угощали седовласого Бога самогоночкой, и это окончательно отшибло ему память.

«Знать не знаю и ведать не ведаю!» — предерзко отвечал он теперь на все расспросы волостных руководителей.

Тогда последние обратились к «зенлямеру», то есть ко мне, с вопросом: не способен ли я каким-либо чудом разыскать эту проклятую трехземельную яму и тем навсегда прекратить состояние вооруженного равновесия в этом районе?

Надо сказать, что «трехземельные», вырытые в местах соприкосновения земель трех владельцев, ямы закладывались особенно основательно. Рядом с ними, под межевым столбом, зарывались уголья, черепки битых глиняных горшков, отопки кожаных сапог — предметы, не поддающиеся гниению. Значит, найди я яму и обнаружь возле нее все эти археологические признаки, возражать против очевидности не могли бы ни марковцы, ни мишковцы.

Я поинтересовался — есть ли в Волземотделе план генерального межевания по хотя бы одной из этих деревень? Планы обнаружились в Уземотделе и были привезены в Михайлов Погост. Я с чистым сердцем заверил волземотдельцев, что теперь наше дело в шляпе! Мне дали подводу, и я отправился на спорный участок.

Остановился я в незаинтересованной деревне Микулине и с доброй половиной ее обитателей отправился в роковые пределы. Здесь, возле той ямы, которая считалась бесспорной, толпились во множестве, мирно покуривая и столь же мирно переругиваясь, марковцы и мишковцы с чадами и домочадцами. Все они знали меня давно и хорошо, но в качестве «зенлямера» я являлся перед ними впервые, и у них на лицах было написано сомнение: «Нявож этот щукинский Левочка может нашу марковскую трехземельную яму найти?!»

Я установил свой теодолит на надлежащей точке местности (тут и на самом деле обнаружился хорошо сохранившийся «орленый» столб), огляделся и пришел в некоторое сомнение. Больше того, я струхнул. Я сличил план с «местностью». На плане было видно то, чего нельзя было усмотреть, глядя на мишковские и марковские сырые и ровные нивы: между местом, где я стоял, и искомой «трехземельной» ямой имелся еще один «столб»: о нем никакого представления не имели тяжущиеся. Зато по «ландшафту», открывавшемуся мне с моей «двухземельной» ямы, я узрел нечто, отнюдь не отмеченное на плане: «трехземельную» яму отделяла от меня довольно высокая и длинная сопка, похожая по форме на положенную на поля огромную горбушку хлеба, густо заросшую довольно высоким (не «жердняком», а «куричником», то есть сантиметров по пятнадцати в поперечнике) осинником. На генеральном плане, естественно, она не была показана: на межевых планах рельеф местности не учитывается. А из-за ее наличия я никак не мог с точки стояния увидеть никакого сигнала, поднятого над «трехземельной» ямой. Мои мишковцы и марковцы с плохо скрытым ехидством доложили мне, что «было урёмя», они пытались поднимать по ту сторону Камянистки — так называлась сопка — даже две связанные вместе лесины, но — тщетно — ничего из-за осинника усмотреть было нельзя. «Мол, вот мы и посмотрим, как теперь ты, „зенлямер“, будешь выкручиваться…»

Так смотрели и все «мужучки»; так, грешным делом, с вопросом, глядел на меня и микулинский Павел Королев, недавний матрос, теперь — предволкомбеда, человек великого ума и железной воли. Он появился тут не в качестве «преда», а в качестве рядового микулинца, но в глазах у него было написано: «А ну, Васильевич, поглядим, как ты эту загадку решишь? Сдавай экзамен!»

Я вынул из планшетки оба плана. О, счастье: на обоих были обозначены не только румбы, но и внутренние углы полигонов. Оказалось, что я стоял на таком месте, от которого всего на сто двадцать саженей отстоял задний для меня столб, вкопанный посреди открытой местности и видимый отсюда простым взглядом. Угол между ним и направлением на «трехземельную» составлял 120°30′, и эта его величина была указана и на марковском и на мишковском планах. Их составляли два разных землемера, в разные столетия: совпадение не могло быть случайным, угол почти наверняка точно равнялся именно ста двадцати с половиной градусам.