Рассекающий поле

Да, сейчас я в некотором смысле победитель. Но там, внутри происходило то, чего со мной никогда не было. Я никогда всерьез не ощущал угрозы своему «я». Давление, прессинг, равнодушие, мордобой, унижение, стыд, рабский труд – всё это могло быть по-разному больно, но нет, распадом личности не грозило ничто. Мне повезло, мое занудное и очень серьезное «я» сидело в каком-то непробиваемом коконе. Мне даже казалось, я приобрел уже значительный опыт, почувствовал уверенность в своей независимости. Просто если я что-то и умел лучше всего, если у меня и есть какой-либо дар, кроме голоса, то это умение извлекать опыт. Я ничего не пропустил, начиная с того дня, когда в тринадцать лет мой старший друг Миша с удовольствием и злобой ударил меня в лицо на тренировке. И к восемнадцати годам не существовало на свете существа, которое могло бы подавить меня умственно или эмоционально. Говорю это как взрослый девятнадцатилетний человек. И девушка эта, конечно, не была таким существом. Но она дала мне давно искомую степень близости – она мне доказала, что эта степень существует. Она, конечно, и сама перепугалась, да и вообще – о ней просто надо забыть, это не для нее, у нее кишка тонка, но главное – то, чего я хотел, что предчувствовал, во что верил, – это возможно, возможно в отношениях с живым человеком.

Если бы я мог там и тогда внятно сказать себе хоть часть того, что произношу сейчас, наверное, мне было бы легче.

Казалось, миллиарды раз я выходил на общажную кухню, чтобы поставить чайник. И чем больше раз я делал это, тем больше для меня это значило. А меня тяготило все, что хоть что-то значило. Потому что любой смысл указывал на зияние смысла. Я получил пробоину, через которую космос высосал из меня все жизненные силы. Было ощущение, что, когда я замираю на месте, почва, бетонный пол подо мной начинает проседать. Это тот самый пол, на котором месяц назад было расстелено ватное одеяло, и она, нагая, жила на нем некоторое время. Здесь все залапано, забрызгано, затрогано. Я сам весь затроган. Как это отключается? Неужели нужно избавляться от знакомых вещей, бросать курить – потому что, увы, делал это и тогда, когда существовала она? Каким образом возможен мир, в котором этот чайник никак не связан с нею? Предметы и чувства, встретившись единожды, не бросают друг друга так легко, как люди. И ты должен быть к этому готов. Готов к тому, что реальные люди будут гораздо нереальнее следов, оставленных в твоей памяти. Время будет лечить потом – и, скорее всего, совершенно другого человека.

Ничего своего не оставалось. Я помню, как мельком увидел себя в зеркале и испугался – испугался, как когда-то в детстве. Мне показалось, что я увидел другого человека. Что меня больше нет, что меня подменили, что меня не вернуть. Что из меня выходит некто мне чужой, незнакомый, безжалостный, равнодушный ко всему, с чем я сейчас не справляюсь. Я ощутил эту грань, когда ты реально совершаешь выбор: отдать себя или нет? Не тогда, когда тебя бьют, а вот так – в пошлости одиночества. Вдруг думаешь: парень, просто плыви, пусть волна этой жизни приподнимает тебя, а потом опускает. Пусть будет только настоящее, выпусти из себя эту жизнеспособную тварь, которую невозможно отвлечь от возможности самого своего существования в природе. Это было страшно, как в момент, когда начинала действовать мандрагора – и горлом шла иная форма существования на свете. И теперь я был уязвим для этого инобытия, как никогда.

Я помню, как написал песню – и мне было страшно ее исполнять, потому что она написана хоть и моей рукой, но кем-то мне незнакомым. Мне было страшно не сохраниться.

А как сразу раскрылись все сюжеты про двойников! Конечно, вот оно – меня можно подменить – и никто ведь не заметит! Приедут мои соседи к середине сентября – и никогда не поймут, что меня больше нет, – потому что вот он я, сижу с гитарой на краю кровати. И так все начинало логично складываться. Я вспомнил свои последние слезы – это было лет в пятнадцать. Это были слезы смертельной обиды, выжигающие слезы, от которых в душу заходила пустота. А утром, как сейчас помню, проснулся, глянул в зеркало – лицо свежее, хоть женись. Никаких следов трагедии, совершенно нечего предъявить миру. И тогда были те же мысли: раз нет следов, значит и не было ничего. И этот расплавленный металл в груди совсем ни к чему. И вот теперь – то есть тогда – я так тоскую, что порой не могу встать, не могу повернуть головы. Потому что хочу тебя видеть. Хочу видеть тебя всем телом. И это было то ощущение, которое я упорно не хотел вычеркивать. «Нет, – заговорил я с собой в какой-то момент, – подожди, да, это больно и страшно, но там, внутри этой боли, есть нечто очень дорогое – и ты хорошо знаешь об этом. Ты сейчас этого не видишь, по-тому что думаешь только о том, как бы тебе не свихнуться. Но поверь, просто поверь – нельзя просто взять и начать завтрашний день со свежим лицом. Ни в коем случае! Иначе все было напрасно. Не отступать и не сдаваться! Там что-то должно быть дальше. Что-то должно быть».