Рассекающий поле

Сосед Антон тогда совсем стал меня сторониться, а Никита приезжал редко. Антон старался хорошо учиться, он был нормальный ребенок с тягой к достижениям технического прогресса. Наступит время – его начнут радовать девушки. А я – ненормальный ребенок, перед которым откуда-то разверзлась бездна. Сознательно или нет, со всей жестокой решительностью призывного возраста я двигался к краю человеческого опыта. Мне казалось, что я должен понять то, что такие люди, как мой отец, в своей жизни знали, но упорно не желали понимать. По всем меркам им должно было хватить опыта для того, чтобы понять все, что вообще человек способен понять. Я хотел знать, что происходит с человеком, когда он берет женщину лишь по той причине, что в какой-то момент различает такую возможность. Я хотел знать, что происходит с любящим человеком в одиночестве. Я хотел знать, до каких пределов может доходить непонимание с окружающими, какие нагрузки выдерживает легкость отношений, со сколькими женщинами можно флиртовать одновременно, сколько раз нужно заняться сексом, чтобы акт стал достаточно продолжительным. Настоящие глубокие, опустошительные отношения вооружили меня вопросами, которые ранее просто не могли быть сформулированными. О, сколь тонкие вещи я понимал теперь об отношениях. Мне казалось, что я теперь вооружен, как никогда. Но и ранен я был тоже – как никогда ранее. Ведь оказалось, что ты, любовь моя, можешь исчезнуть даже после нескольких месяцев полного контакта. Вот так, подходит к тебе некое существо, говорит странные слова, и ты с удивлением думаешь, что три месяца назад этот человек был частью тебя самого – а ты даже представить эту женщину голой больше не можешь, хотя точно помнишь, что вы уже вросли друг в друга, вылизали друг друга, вобрали друг друга.

Я не понимаю! Я не понимаю… Это отчаяние, которое было наготове, которое только и ждало минуты слабости. А слабость вдруг стала приходить от всего – гадливость от флирта, тошнота от чужого голого тела, постоянное чувство имитации. Музыкант, уже почти человек искусства, я перестал переносить какую бы то ни было игру. Прямая грубость мне была ближе. Но от нее было больно. Потому что я не хочу в своей жизни грубости, я видел, во что она способна превратить семью.

И мне хотелось в норку. Уйти и думать. Даже не думать, а ждать, когда во мне выбродит понимание. Когда все станет вдруг ясно из собственной песенки.

Я тебя уже искал, любовь моя, – хватит. Я убедился в том, что нахожу тебя постоянно и неизменно. Но иногда теряю тебя еще до того, как мы обмолвились словом. Я не хочу тебя больше потерять. Я теперь могу хотеть только одного – так тебя найти, чтобы не потерять. И не надо удивляться тому, что я не знаю, что делать. Не думаю, что ты сомневаешься в моих мужеских признаках, в способности протягивать руку и брать. Ты видишь, что я взял уже немало. Это не работает. Можно и дальше продолжать брать, это довольно интересная игра, не без приятностей, как говорится, – тут и фантастические перспективы разнообразить опыт, и при этом есть все, чтобы зажалеть себя до самой смерти, чтобы просто ослепить себя жалостью к себе и спокойно, с полной самоотдачей в ней валяться… Ох, сколько там тумана! Самое то для любителей затеряться. Но как затеряться, если ты не способен упустить главное – факт твоего отсутствия? Ничего не годится, если я не становлюсь к тебе ближе. Меняйся как угодно, но в результате надо стать ближе к тебе хотя бы на шаг. Я готов обойти мир, заглянуть в те его закоулки, в которые можно было бы не заглядывать, если бы были силы поверить в их реальное существование, готов обойти культуру – лишь бы собрать по крупицам умение тебя найти и удержать.

Я пишу это сейчас как выживший. А ведь чуть больше года назад, в прошлом августе, я мог себя потерять. В историю государства российского месяц уже вошел под именем дефолта 1998 года. Согласен, это был дефолт.

Я совершенно ясно понимал, что загнал себя в западню. Я, человек, который умеет говорить «нет» всему, на что падает хоть тень моего нетерпимого подозрения; который оставил себя без друзей детства, без новых друзей; которому неинтересны авторитеты, потому что они никакие не авторитеты; который без особого труда никогда не слушал своих несчастных маму и папу; который плевать хотел на чье бы то ни было мнение по поводу того, что способен испытывать и понимать юноша его возраста; который самого любимого человека отпустил в мгновение ока, как только уловил в нем неверие в свою персону, – я, такой, каким я все более и более становился, дошел до предела. И где-то в глубине радовался тому, что до него дошел, потому что я мог идти к нему очень долго и никогда не дойти, не иметь шанса понять, что должно быть за ним, каким я сам должен быть за ним.