Рассекающий поле

Но после семи залов двадцатого века вспомнить, о чем было классическое искусство, уже невозможно. В схемах на полотнах человек более не считывается. Кажется, Малевич бы вздрогнул, если бы ему сказали, что в «Супрематической композиции» разыгрывается драма человеческого существования в мире. Это – просто дизайн обоев. Это заготовки под будущие заказы этикеток, афиш, интерьеров. Прикладное искусство. Следующим залом мог бы быть зал современного супермаркета, какие показывают в американском кино.

Единственным предметом, от которого на деле отказалось беспредметное искусство, похоже, стал человек. А ведь это, наверное, была веселая игра – подражать вещам и машинам, представлять себя винтиком, плугом, терминатором. Осваивать безжалостность форм. Да, мы всегда восхищаемся людьми, у которых получается перешагнуть условности человеческого. «Я люблю смотреть, как умирают дети» – не такая уж это неприменимая в реальности фраза. Как показало время, дайте только время. Подражание машинам позволяет не слишком задумываться, на комбайне ты работаешь или оператором в печи концлагеря. Оттарабанил с девяти до шести – и домой. Конвейер может производить все, что угодно: автомобили и смерть. Но ведь, нажимая кнопку, никто особенно и не знает, что там должно в итоге сходить с ленты – кастрюля или труп. Твое дело – кнопку жать, а если ты настолько одарен, что не справляешься даже с этим, в этом тяжелом деле тебе всегда найдется замена.

Ну и художник тоже теперь не совсем гений. Мне кажется, что в зале авангарда фамилии могли бы быть любыми – картины бы от этого не сильно изменились. Художники с забавным энтузиазмом встали на путь, на котором ничего не остается, кроме как выигрывать в спортивном состязании, выживать среди волков, так же умеющих чертить композиции из фигур. Вот он, кстати, – дух нашего времени, дух российских девяностых. От времени не отставай, бывай в правильных местах, имей дело с правильными людьми, говори правильные слова, заведи себе правильную девочку. Потому что в будущее возьмут не всех. Мы не вылечим мир – и в этом все дело. Пусть спасет лишь того, кого можно спасти, спасет лишь того, кого можно спасти

дОк-тОр тва-ивО-о тЕ-е-ла
дОк-тОр тва-ивО-о тЕ-е-ла…

Везде нужны связи, даже в искусстве. А картины и песни могут быть почти любыми. Кого сильный признает художником, певцом и поэтом – те и будут. А слово «авторитет» у нас сегодня имеет только одно, современное, значение.

Так заканчивается искусство, так заканчивается Эрмитаж.

Но кто вам сказал, что современность современна? И уж тем более, что это главное ее качество?

Поедем на пятьдесят километров в любую сторону от дома, да что там – поднимемся в гости на соседний этаж и начнемте описывать этих марсиан. Посмотрите, какие монстры: запястий нету, вместо глаз – точки, щи хлебают лаптем. Хорошо, идем дальше – следующая квартира. Все ясно: небо – зеленое, будильники – расплавлены, слоны – на паучьих ножках. Конечно. А чего еще от них можно ожидать. Я не удивлен. Я точно знаю, что буквально за стеной могу обнаружить самое невообразимое, фантастическое и несовременное. А искусство это знание уже изображает больше ста лет. Это оно нам подсказало, как относиться ко всему непонятному, ко всем незнакомым нам формам человеческой жизни. У нас для их описания есть язык палочек и клякс. Я захожу к соседу и вижу вместо него марсианина или зомби. Из его грудной клетки прямо сейчас может вылезти чужой.

«Просто людьми надо быть!!»

А как ими быть, дорогой мой отчим? Ты же видишь, что в мире творится: куда ни глянь – сплошное извращение и беспредел.

Мне хотелось вернуться туда, где пела оперная дива. Я забирал влево, но понимал, что остаюсь где-то справа – с неосвещенной солнцем стороны. А там – я помнил – лил в высокие окна свет, в лучах висела пыль.

«Что с тобой? Как я могу тебе помочь? Что здесь происходит?» О, какие простые вопросы! Элементарные, естественные, как утро, вопросы. Вот язык, которым пристало бы разговаривать с незнакомым человеком – не правда ли, рыцарь Персеваль?

Не хочу лишнего пафоса, но я никогда не слышал этих вопросов. Никто и никогда их ко мне не обращал. Никому не было интересно, что со мной. Хоть в блевотине стой, хоть тычь в лицо разрезанной веной. Впрочем, не было такого – были состояния и похуже, то есть состояния, которых вообще не видно. Ты их испытываешь в деталях, твои глаза, казалось бы, – зеркало души, но – даже не надейся. Это все – клинопись умершей цивилизации.

У меня даже опасения: вот кто-нибудь спросит меня подобным образом, задаст великодушный и невинный, но точный вопрос безо всякой задней мысли – и я, слабенький именно на это место, глядишь, в ноги ему брошусь: мол, извините, но вы сразу в ответе за дальнейшую судьбу того, кто ждал этого вопроса много лет. Так что приготовьтесь выслушать ответ – он будет о-очень небыстрым: выживут не все.

В общем, все очень запущено – и слава богу, что я это понимаю. Но я осознаю и свою ущербность. Впрочем, про ущербность мне не все понятно.