Рассеянная жизнь

Пусть у них не было угла для любви, но ведь можно гулять, выпивать стаканчик, а потом кататься на машине — Коленька только купил с шальных денег тачку, её и обмывали. Набились впятером, считая водителя — она с Джефом и Андрей Викторович со своей бабой. Та пила из горла, передавая бутылку по кругу, и когда до фасольки дошла очередь, Джеф сказал: «Осторожно», но она лихо глотнула и почувствовала, как по пищеводу заструился огонь — семидесятиградусная виноградная чача, не чистый спирт, но и не для слабаков. С того момента фасолька полюбила крепкий алкоголь: во-первых, эффектно, когда маленькая девочка потягивает через соломинку водку, пусть и со льдом. А во-вторых, от вина её мгновенно развозило и клонило в сон, а высокий градус — это сразу пламя в кровь и кураж в голову, и уже ничего не страшно и всё разрешено. Хотя что «всё» с её-то цыплячьим темпераментом — в тот вечер она, например, дерзко принялась читать Джефу Блока. Обычно рядом с ним всё время молчала, а когда он спрашивал, чего затихла, удивлялась — самой казалось, что трещит не переставая. Комментирует, например, песенку по радио, шепелявая певица кричит про Америку-разлучницу и «храни его, храни», а ей хочется плакать, ведь она тоже отдавала того, кого любила. Или рассказывает Джефу, как думает о нём каждый день. Но на самом деле и правда молчала, потому что при попытке открыть рот накатывало ощущение полной бессмысленности и беспомощности любых слов.

А тут вдруг поэзия! И не то, чтобы она так любила Блока, просто это были единственные подходящие к случаю стихи, которые помнила: «Вновь оснежённые колонны, / Елагин мост и два огня. / И голос женщины влюблённый. / И хруст песка, и храп коня». (Второй стишок, хранящийся в её памяти, точно не годился: «…есть у меня претензия, / что я не ковер, не гортензия», ну куда это.)

Итак, фасолька читала стихи, Джеф смеялся, Коленька, выпивший не меньше всех, втопил газ, Андрей Викторович на переднем сиденье обречённо подсчитывал сколько детей окажутся сиротами, если они сейчас разобьются, а баба обнимала его сзади и контролировала бутыль чачи — чтобы все приложились, но никто не присасывался.

Фонари и мокрый асфальт за окном слились в сияющую карусель, а скоро к ней добавились милицейские мигалки, некоторое время поиграли в догонялки, потом машину прижали к обочине и Коленька вывалился из салона на разборку. А фасолька снова потеряла дар речи, как русалочка, и уже могла только улыбаться, смотреть на Джефа и думать о том, что вот-вот Коленька отобьётся, влезет на своё место и подбросит её к метро, а там придётся ехать домой и ждать зимы, потому что этот вечер у них последний. И лучше бы десять минут назад, когда машину занесло на скользком, влететь в столб и сдохнуть счастливой, глядя в лицо своей любви. Но нельзя, ведь так и Джефа можно с собой утянуть, а ему жить. Что бы там с ней ни случилось, он должен жить вечно, ведь те, кого так сильно любят, никогда не умрут.

…Ещё из той осени она запомнила жёлтый цвет. Сначала желтизну ярких кленовых листьев, которые осыпали их во время бесприютных прогулок. Потом однажды вернулась из Москвы, вошла на кухню, а у мамы очередная затея: провернуть через мясорубку три кило лимонов, грецких орехов, и залить мёдом, для витаминов. Фасолька остановилась в дверях, увидела гору ослепительных лимонов на столе, а за окном желтую грудку синицы, прилетевшей в город на первые заморозки. Подумала, что её солнце никуда не исчезло, только перетекло, с небес — в Джефа, а из него — ей в грудь, где будет гореть до тех пор, пока не сожжёт, и не останется от неё один серый пепел.

А в конце были те золотые фонари, в которых пылала и смерть, и любовь — она в ту осень была везде.

А как закончился год — не помнила, и как следующий начался — тоже. Очнулась только в середине января, когда ехала на встречу с ним, в метро, а потом крутилась, высматривая в толпе, а всё-таки пропустила. Только когда он подошёл совсем близко и выдохнул сквозь улыбку: «Фасолькаааа», она обернулась и сразу оказалась в объятиях, прижалась к зелёному натовскому свитеру, пахнущему табаком, почувствовала под щекой грубую вязаную шерсть, тепло, стук сердца — одного на двоих.

Так начались их последние недели, густые, как сны в полнолуние, в которых боль мешается со счастьем, наслаждении со слезами, а страхи с надеждой.

Съёмная хата в Солнцеве стала их последним приютом, островом, небесным шалашом, куда она каждый раз прилетала, не замечая расстояний. С учётом двух пересадок и пары маршруток дорога от «кулька» занимала часа три, то есть очень быстро, если всё время представлять, как ты сейчас войдёшь, на пороге уронишь шубку, потом потеряешь платье, а потом голову.