Рассеянная жизнь

В округе самой щедрой на покемонов была площадь Бялик, там стояло сразу четыре покестопа — точки, вокруг которых чаще всего пасутся покемоны. Это потому, что в реальности там находились несколько знаковых мест: старая, колониального стиля мэрия, нежная, будто королева Елизавета в бальном платье; музей музыки, сам по себе обыкновенный, но выкрашенный в неуловимый цвет лососины, который в полной мере не передавался ни на одном фото; фонтанчик и пруд с розовыми кувшинками и медленными разноцветными рыбами — одну из них, точнее, одного, крупного и золотого карпа кои с приметным пятном на боку, Поль знала уже несколько лет, со времён первых визитов в Тель-Авив. И, конечно, дом Бялика — большого поэта, сиониста, приехавшего в Израиль в двадцатые годы и потерявшего голос от счастья. Ничем иным Поль не могла объяснить тот факт, что он, ставший здесь живым классиком, бросил писать стихи. Она вспоминала притчу о стрелке компаса, всегда указывающей на Север, и только на Северном полюсе сходящей с ума, потому что ей больше некуда стремиться.

Дом Бялика был прелестным изнутри и снаружи. Даже превращённый в музей и тем лишённый уюта, он хранил отблески очарования, которым при жизни, наверное, был полон: жестокое летнее солнце заглядывало в окна столовой мягко, просвечивая насквозь тонкие фарфоровые чашки, похожие на заледеневшие цветы; широкий письменный стол и безупречные кресла в кабинете будто обязывали — сиди и твори; книжные полки от пола до потолка как бы намекали, что ждут не дождутся от хозяина новых томов; арабские орнаменты, вплетённые в европейский интерьер, будили воображение, а уж маленький сад и вовсе располагал к вдохновению. Очевидно, что в таких условиях нормальный человек делать стихи не способен. Быть счастливым, писать статьи, принимать гостей, пить — сколько угодно, но для искусства сбывшаяся мечта оказалась неплодотворна. По крайней мере, эта версия была утешительна для Поль, своего дома не имевшей.

Площадь Бялик она любила ещё и потому, что там, в месте своего покоя и слабости, где вечерами можно ложиться на тёплые камни, обрамляющие прудик, слушать болтовню фонтана, смотреть в густое черничное небо и быть бессильной, как старая собака — там она пережила свою первую воздушную тревогу. Когда зашло солнце, вокруг перестали носиться дети, здание мэрии подсветили снизу, а кувшинки уснули — именно тогда душистые сумерки разорвал очень страшный звук, который Поль сразу узнала, хотя никогда раньше не слышала. Его можно описывать по-разному, но правдивее всего сказать просто: «Очень страшный». Звук, с которым мёртвое железо летит убивать именно тебя, рвать именно твоё тело, только что бывшее почти прозрачным и текучим, а теперь уплотнившееся для того, чтобы принять в себя раскалённые осколки и разорваться на куски.

Тут надо понимать, что быть в Тель-Авиве убитым ракетой, это надо иметь особенную удачу, которой Поль не обладала. Арабские снаряды чаще всего дальностью не отличаются, это в приграничных районах они несут смерть, а сюда долетает только салют, и то редко, до того лет двадцать назад случалось. Но животному ужасу, который будит в советском ребёнке вой сирены, не объяснишь. Слишком много фильмов о войне мы смотрели в детстве, чтобы не бояться этого низкого отвратительного звука.

И тут на белом крыльце мэрии появился человек, заорал и замахал руками. И все, кто был на площади, очень быстро оказались внутри здания и, стараясь не делать лишних движений, спустились в маленькую комнату без окон. Никто не выглядел испуганным, кроме женщины с малышом, люди подчёркнуто спокойно подождали минут десять, потом кивнули друг другу и разошлись.

Вот и весь опыт. И только потом, вернувшись в своё временное туристическое пристанище, которое снимала на Буграшов, Поль осознала, что впервые побывала в старой мэрии, в которую отчаянно хотела попасть, но не с билетом на экскурсию, а как-нибудь необычно, волшебным случаем. И кто скажет, что у неё не получилось, куда уж необычнее. Поль развеселилась и оценила красоту момента так высоко, что площадь Бялик не осталась для неё осквернённой из-за пережитого страха, и поселиться в Израиле не расхотелось. Всё равно это место чудес, и, если они иногда бывают пугающие — ничего: такая жизнь, такой мазаль.