Рассечение Стоуна (Cutting for Stone)

Гхош лежал на кушетке, ноги кверху, под головой подушка, на лице улыбка. На стареньком проигрывателе вертелась пластинка – «Глория» Баха. Матушка переливала Гхошу кровь в вену на локтевом сгибе. Они подняли на меня глаза, полагая, что это Адам вернулся за чем-нибудь.

Гхош шевельнул губами:

– Сынок, я, видишь ли…

– Только не надо мне врать, – сурово произнес я. Он беспомощно посмотрел на матушку.

Та вздохнула:

– Это судьба, Гхош. Я всегда считала, что Мэрион должен знать.

Никогда не забуду возникшую тишину. На лице Гхоша проступила нерешительность и черта, которой я раньше за ним не замечал, – хитрость. Потом оно сделалось каким-то далеким. На мгновение я увидел в его глазах целый мир, в них промелькнули Гиппократ, Павлов, Фрейд и Мария Кюри, открытие стрептомицина и пенициллина, Ландштейнеровы группы крови, в них промелькнули инфекционное отделение, где они встретились с Хемой, Третья операционная, где он трудился хирургом и где мы появились на свет, в них промелькнули наше рождение и будущее, его жизнь и то, что лежало за ее рамками. И только сейчас все это сошлось воедино, обрело четкие очертания, сейчас, когда любовь между отцом и сыном, казалось, можно было пощупать и сама мысль о том, что эта любовь закончится и останется только в памяти, представлялась кощунственной.

– Ну так и быть, Мэрион, подающий надежды клиницист. Как считаешь, что это?

Он обожал Сократов метод. Только теперь он был пациентом, а я должен был показать свои эвристические способности.

Мне и раньше бросалась в глаза его бледность, только я старался ее не замечать. И еще вспомнились синяки – за последние несколько месяцев они то и дело выступали у Гхоша на ногах и руках, правда, у него всегда имелось дежурное объяснение. А ведь всего неделю назад он порезал бумагой палец, и кровь все текла и текла, и даже через несколько часов кровотечение не остановилось целиком. Как я мог упустить это из виду? Вспомнились долгие часы, которые он проводил возле древнего рентгеновского аппарата «Келли-Коэт», налаживая его снова и снова, пока Миссия не получила наконец новую установку. Старинное устройство разбили на куски молотками и утопили в трясине, где они составили компанию останкам солдата-мародера. Авось его кости начнут светиться.

– Рак крови? Лейкемия? – выдавил я. Сами эти слова показались мне необычайно мерзкими. Имя новорожденной болезни дано, и теперь никуда от него не денешься.

Он просиял, глянул на матушку:

– Слышали? Мой сын настоящий клиницист.

Голос его упал, все напускное слетело подобно осенней листве.

– Что бы ни случилось, Мэрион, не говори ничего Хеме. Года два назад я через Эли Харриса отправил свою кровь на анализ в Солт-Лейк-Сити, в США, доктору Максвеллу Винт-роубу. Он замечательный гематолог. Мне нравится его книга. Он лично мне ответил. То, что во мне сидит, – вроде действующего вулкана, рокочет и плюется лавой. Не просто лейкемия, а гремучая смесь; прозывается эта штука «миелоидная метаплазия». – Он особо тщательно выговорил научный термин. – Запомни название, Мэрион. Любопытная болезнь. Уверен, проживу-то я еще долго. Единственный тревожный симптом – это анемия. Переливания крови – вроде смены масла в моторе. Сегодня я собираюсь с Хемой на танцы. Знаменательный для нас день. Надо быть пободрее.

– Почему ты не сообщил маме? Почему мне ничего не сказал?

Гхош покачал головой:

– Хема с ума сойдет… Ни в коем случае… Не смотри на меня так, сынок. Благородство здесь ни при чем.

– Тогда я ничего не понимаю.

– Ты три года понятия не имел о моем диагнозе, так? Если бы ты знал, у нас с тобой были бы совсем другие отношения. Как считаешь? – Он ухмыльнулся. – Знаешь, какая самая большая радость для меня? Наше бунгало, безмятежная домашняя жизнь, проснешься утром, Алмаз суетится в кухне… Моя работа, занятия со студентами… Вы с Шивой за ужином, отход ко сну с женой… – Он помолчал. – Ничего лучшего я для себя не хочу. И чтобы у всех все шло обычным порядком. Понимаешь, о чем я? Никаких резких перемен. – Гхош улыбнулся. – Когда обстоятельства изменятся к худшему, если до этого вообще дойдет, я все расскажу твоей маме. Обещаю.

Он пристально смотрел на меня. Я молчал.

– Сохрани все в тайне. Прошу тебя. Сделай мне подарок. Чтобы таких рядовых дней в моей жизни было побольше. И брату ничего не говори. Это, наверное, будет для тебя труднее всего. Знаю, между вами… размолвка. Но ты понимаешь Шиву лучше, чем кто бы то ни было. И ты сделаешь все, чтобы он не узнал ни о чем раньше времени.

Я дал ему слово.

Из последующих нескольких месяцев я помню немногое. Главное, они наглядно показали, что Гхош поступил мудро. Ничего не знать все эти годы – вот было счастье! А теперь оно безвозвратно миновало. Гхош будто опять попал в тюрьму, да и я в каком-то смысле угодил за решетку. Я прочел все доступные материалы о миелоидной метаплазии (как я ненавидел эти два слова!). На первых порах его костный мозг вел себя тихо. Но постепенно болезнь активизировалась, вулкан стал извергаться, показалась лава, и предательские облака сернистого газа поплыли по ветру.