Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Не приняв во внимание все это, невозможно объяснить те грубые фактологические несуразности, которыми изобилуют стилистически гладкие юсуповские мемуары и которые серьезным образом затрудняют поиск ответов на ключевые вопросы, возникающие в связи с историей трагедии, разыгравшейся в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года в фамильном дворце князя Юсупова, что на набережной Мойки…

Итак, если верить Юсупову, то, начиная с 1915 года — то есть, напомним, с того времени, как, с одной стороны, Распутин вернул себе расположение императора, а с другой — началось Великое отступление русской армии под натиском германских войск, — молодой князь стал видеть в Распутине «корень зла», из-за которого «немецкая партия, имевшая в лице „старца“ столь ценного помощника, конечно, торжествовала»: «Получая самые последние сведения, иногда тайные и чрезвычайной важности, императрица посылала за Распутиным и советовалась с ним, а если принять во внимание, кем он был окружен, то станет неудивительным, что при таких условиях в Германии заблаговременно знали почти о каждом нашем наступлении, также о всех планах и переменах военного и политического характера»247.

Понимая, как человек просвещенный, что одних лишь подозрений и косвенных улик для окончательного вынесения смертного приговора недостаточно, Юсупов спешит представить себя добросовестным следопытом-мстителем: «Я решил, не придавая особого значения всем волнующим слухам, прежде всего фактически убедиться в предательской роли Распутина и получить неопровержимые данные об его измене», «ближе познакомившись с ним самим» и воспользовавшись с этой целью «приглашениями М. Г.» — поклонницы «старца» Марии (Муни) Головиной, давней знакомой Феликса248, впервые представившей его Распутину еще в 1909 году.

Далее, однако, начинаются первые неувязки: «От М. Г. я узнал, что Распутин постоянно спрашивает обо мне».

Вопрос: если, как на этом настаивает сам Юсупов, первый и единственный раз они с Распутиным виделись в конце 1909 года, можно ли допустить, что спустя семь лет, в конце 1916 года — аккурат к тому моменту, когда Феликс задумал его физически уничтожить, — «старец» вдруг начал «постоянно спрашивать» о своем давнем, однократно виденном знакомом?

Впрочем, несколькими страницами ниже Юсупов вдруг заявляет о том, что его «первая встреча» с Распутиным состоялась «четыре года назад»249, то есть, как нетрудно вычислить, в 1912, а отнюдь не в 1909 году. Примечательно, что в тексте воспоминаний, составленном Феликсом Юсуповым в 1950-е годы на основе публикации 1927 года, данная хронологическая нелепость опущена.

И вновь — сумбур вместо логики.

Из пересказанной Юсуповым его беседы с М. Г., состоявшейся в конце 1916 года — незадолго до встречи со «старцем», — ясно следует, что, во-первых, князь уже к тому моменту был абсолютно убежден в необходимости устранения Распутина, а во-вторых, что подозрение в принадлежности к «немецкой партии» являлось лишь одной из предъявляемых «старцу» инвектив. Помимо этого, Юсупов обвинил его также в развращенности, невежестве, прямом вторжении в государственные дела и, наконец, в подрыве авторитета царской власти как внутри России, так и за границей. «Вернувшись домой, я стал обдумывать свой дальнейший образ действий. То, что я слышал от М. Г., только еще лишний раз подтвердило мне, что против Распутина одними словами бороться недостаточно. Бессильны логика, бессильны самые веские данные для убеждения людей с помраченным сознанием…»

Все это, как нетрудно заметить, косвенным образом дезавуирует утверждение Юсупова о том, что он якобы «не придавал значения всем волнующим слухам» и, собираясь сблизиться с Распутиным, стремился «прежде всего фактически убедиться в предательской роли Распутина и получить неопровержимые данные о его измене». В действительности у Юсупова с самого начала имелось априорное идеологическое обоснование виновности Распутина — независимо от его реальной или мнимой шпионской деятельности. В основе этой априорной виновности лежал сам факт близости к престолу «человека с такой ужасной репутацией».

Именно поэтому, еще до начала общения с Распутиным и выяснения вопроса о его прямом либо косвенном шпионаже, Юсупова и днем и ночью уже терзала «одна навязчивая мысль — мысль избавить Россию от ее опаснейшего внутреннего врага». Причем это была именно мысль об убийстве: «Как можно убить человека и сознательно готовиться к этому убийству? Мысль об этом томила и мучила меня. Но вместе с тем внутренний голос мне говорил: „Всякое убийство есть преступление и грех, но, во имя Родины, возьми этот грех на свою совесть… Сколько на войне убивают неповинных людей, потому что они «враги отечества»… А здесь должен умереть один…“ <…> Понемногу все мои сомнения и колебания исчезли. Я почувствовал спокойную решимость и поставил перед собой ясную цель: уничтожить Распутина. Эта мысль глубоко и прочно засела в моей голове и руководила уже всеми моими дальнейшими поступками».

И снова логический сбой.