Распутин (др.издание)

Иван же Субботин, мужик богатый, начальство всякое ненавидел органически какою-то исступленной ненавистью и старался ему пакостить везде и всюду. Одно время начальство стало было даже добиваться от мужиков приговора о выселении его в Сибирь, как порочного члена общества, и только вмешательство его энергичной бабы Федоровны, прозванной за ее смуглость Смолячихой, спасло дело: она укланялаи Кузьму Лукича, и земского, и дело было пока оставлено. Мужики смеялись, что много катенекубавилось по этому случаю у скупой домовитой Смолячихи.

— Пусти! Убью! — ревел Субботин, отбиваясь от лавочника. — Не замай!

— Иди, иди, облом! — уговаривал тот, смеясь. — Развоевался, медведь несуразный… Иди, говорят…

Он потянул было друга за рукав, но Субботин вырвал его с силой, и Левашов, потеряв равновесие, упал на пыльную дорогу. Субботин поискал глазами вокруг камня, но не нашел его и вдруг, расстегнув штаны, начал высоко — как бы на окна Сергея Терентьевича — мочиться.

— Вот тебе, ирод! Получай! И — помни Ваньку Субботина!.. — крикнул он и вдруг загоготал, как леший: — О-го-го-го-го…

И оба, смеясь и мотаясь из стороны в сторону по пыльной дороге, пошли вдоль деревни.

Марья Гавриловна позвала Сергея Терентьевича обедать. Все сели за стол: и сумрачный Сергей Терентьевич, и притихшие, оробевшие дети-подростки — и их было у них в живых трое, — которые все видели, что происходило у них под окном, и хмурая теперь Марья Гавриловна. Еда не шла в горло. У всех было такое ощущение, что вот точно что душит их, что точно вот что-то упадет сейчас им на головы. И Сергей Терентьевич подумывал уже съездить в город, побывать на людях— это было у него единственное средство против деревенских удовольствий, — но было совестно оставить тут семью без защиты. Жена точно угадала его мысли.

— Ты бы в город съездил… — сказала она. — Все равно работать пока не будешь. А в городе и купить кое-чего надо, и мед в потребилку отвез бы…

— Как же оставить тут вас одних? — сумрачно сказал он. — Они теперь совсем ополоумели…

— Ну, до сих пор не сожрали, авось и теперь не сожрут… — отвечала жена. — А если насчет скандала, так без тебя нам много лучше. К бабе так цепляться не станут… Поезжай-ка. И нам будет куда покойнее…

И когда в обед все стихло около школы — все отдыхало после понесенных трудов, набираясь сил для вечера, — Сергей Терентьевич запряг свою Буланку и, погрузив мед, поехал в город. Вдоль деревенской улицы носом то в пыль, то в траву валялись пьяные. Некоторых бабы вели под руки домой и громко ругались, и смеялись одновременно. Ребятишки шумными стаями, как воробьи, носились от одного пьяного к другому, дразнили их и, когда пьяный осаживал их крутой матерщиной, хохотали…

Было прохладно, и добрая лошадка бодро везла легкую тележку тихими уже полями, где поднялись уже озимя, тихими перелесками, тихой широкой поймой Окши с ее бесчисленными стогами и сонными озерками. До города было верст пятнадцать, но Сергей Терентьевич дороги и не замечал: опять и опять прикидывал он и Канаду, и Окшинск, и Москву. Нужно, конечно, нужно оставаться в деревне, но прямо сил не хватало. На хутор уйти? Заявление об этом он уже подал — это еще более обострило его отношения к миру, — но спасет ли его хутор? Тяжело, тяжко жить среди этого странного, потерявшего себя народа! И было тяжело ему и то, что его городские приятели, интеллигенты-народолюбцы, собравшиеся вокруг газеты, совершенно не понимали его: для них — он ясно видел это — крестьянство, народ были какою-то красивой мечтой, которую одни окрашивали так, другие иначе, но которая с подлинным народом и страшною жизнью его не имела решительно ничего общего. И когда он в такие вот минуты отчаяния пытался показать им подлинный звериный лик деревни, они пугались, отмахивались от страшной правды и не хотели верить ему. Получалось очень четкое впечатление, что им дорога и нужна не подлинная Россия, не подлинный народ ее, а те воздушные замки, которые каждый из них строил для себя из этого придуманного ими, ненастоящего народа. Как будто более других понимал его Евгений Иванович — может быть, мужицкая кровь в нем сказывалась, — но он точно все чего-то недоговаривал, как будто таил про себя что-то такое. А остальные все казались ему иногда просто детьми какими-то, которым дороже всего их игрушки.

Сергей Терентьевич приехал в город, поставил свою Буланку на большом постоялом дворе, где пахло навозом и дегтем, а по переметам ворковали и перелетывали жирные сизые голуби с радужными зобами. Напившись с дороги чайку и закусив, он сдал свой мед в кооперативную лавку. Он видел, что дело в ней поставлено очень нехозяйственно, понимал, что больших толков из всей этой канители не будет, но емухотелось надеяться, что авось потихоньку все как-нибудь и наладится, и он посильно поддерживал дело. Надо было бы теперь идти к землеустроителям, но присутствие было уже закрыто, и Сергей Терентьевич пошел провести вечерок к Евгению Ивановичу.