Распутин (др.издание)

Когда он вернулся к столу, земский уже обнимал Кузьму Лукича и говорил заплетающимся языком, что на таких самородках — Русь стоит, что он его бесконечно уважает, что коньяку так коньяку, это все единственно: для друга он готов на все. Отец Алексей погрозил учителю пальцем, показывая, что он его подвохи понимает, но его отвлек чем-то Кузьма Лукич, и снова батюшка стал блаженно смеяться и икать, как младенец. Через пять минут все с большим одушевлением, хотя и не в такт, выводили: «Вниз да по матушке по Волге…», причем земский заплетающимся языком старался вставить между слов всякие похабства…

— Матвей! Эй! — вдруг взвился Кузьма Лукич. — Матвей!.. Матвей вырос, как лист перед травой.

— Матвей, беги, сбирай сюда мужиков и баб и девок, всех!.. — приказал попечитель. — Чтобы все тут были…

— Слушьсь!..

— Стой, ворона! А чтобы Иван, кучер, гнал бы сичас же в город… к жене… чтобы вина прислала еще… и чтобы одним духом… Понял?

— Слушьсь…

— Так пусть и скажет: запил, мол, Кузьма Лукич — и крышка… Они там знают… Валяй!

— Слушьсь…

Через какие-нибудь полчаса садик при огромном здании школы кипел и ревел, как отделение для буйных сумасшедших. Мужики стаканами глушили водку, которую у Маришки забрали всю дочиста, бабы, жеманясь, тянули наливки всякие, и парфень,и мадеру, девки безобразно визжали песни, громыхали гармошки, висела пьяная матерщина, люди блевали, падали, обнимались, угрожали, славословили. Земский, слюнявый и потный, путался ногами, топтался посреди хоровода, отец Алексей, бессильно повиснув на столе, блаженно смеялся и икал, Сергей Иванович, мрачно вцепившись в волосы, продолжал пить, а Кузьма Лукич поводил дикими, кажется, ничего уже не видящими глазами вокруг и то говорил какие-то бессвязные слова, то принимался дико реготать и ухать и бил со всего маху по столу кулаком, и все тогда летело на землю… И потухавшая заря обливала эту дикую картину багровым зловещим светом, и эти черные мятущиеся люди с дикими мордами были в этом багровом полусумраке страшны.

Кузьма Лукич дико огляделся. Земский, запутавшись ногами, упал посреди хоровода на траву и, не в состоянии встать, ползал по земле туда и сюда, пытался то подняться, то поднять подол какой-нибудь из красавиц, опять падал и сквернословил заплетающимся языком. Девки дерзко ржали ему в дурацкое лицо и издевались над ним. Сергей Иванович встал было, чтобы прийти к нему на помощь, но его резко махнуло в сторону, он прилип к забору и никак не мог от него оторваться и плакал на свое бессилие.

Кузьма Лукич вдруг обиделся.

— Все готовы! Свалата!.. — пробурчал он. — Эй, Матвей, веди меня спать! И смотреть на вас не хочу, на… — он пустил крутое слово. — Все к черту!..

С помощью заметно подгулявшего Матвея — он не только выпил, но и припрятал и на черный день не одну бутылку доброго вина: он любил которое послаще, да чтобы подуховитее… — Кузьма Лукич, весь точно медный и дикий, прошел на квартиру Петра Петровича, которого Матвей заблаговременно уложил на своей кровати. Теперь он спал, лежа на спине, с открытым ртом, и его бледное лицо, все покрытое прыщами, подергивалось в каких-то жалостных гримасах, точно и во сне он продолжал пить горькую чашу своего ничтожества.

Для попечителя Матвей натаскал сена и с помощью полудюжины разноцветных подушек соорудил ему постель на полу. Кузьма Лукич сел тяжело на стул и, громко икнув, буркнул, протягивая ногу:

Матвей бросился на пол и с величайшими предосторожностями начал снимать с попечителя сапоги, а затем сюртук и брюки. Попечитель утонул в хрустящем под холщовой простыней сене.

Матвей кашлянул в руку.

— Ну чего там еще?

— Катька пришла-с… Прикажете? Кузьма Лукич подумал.

— Ну веди… — разрешил он.

Катька Косая была девица-сирота, ласками которой пользовались в Уланке и окрестностях все желающие. Кроме полуразвалившейся избенки да вечно голодной кошки, у нее решительно ничего не было. Туалеты же свои она держала в порядке и даже румянилась. Каждый раз, как попечитель приезжал в школу, она являлась спросить, не понадобятся ли ее услуги.

Матвей мялся и опять осторожно кашлянул.

— Ну?

— Я хотел, то есть, доложить вашей милости… — заискивающим голосом сказал он. — Может, желаете… то есть… другую? Мать ее давеча набивалась… Молоденькая, только шашнадцать минуло…

— Чай, потаскуха какая?

— Никак нет-с… Совсем даже небалованная, говорит мать… — все так же заискивающе продолжал Матвей. — Свеженькая, как репка из гряды. Четыре года только как екзамент сдала. Ваша ученица-с… А мать-то пьет крепко — вдова, нужда-с…

— Сколько? — после паузы хрипло проговорил попечитель.

— А это уж как ваша милость…

— Однако?

— Ну что же… скажем, две четвертных… Не обидно вашей милости будет?

Он сбил бабу продать девчонку за четвертную, а четвертную решил взять за хлопоты себе.

— Ну веди… — опять после молчания буркнул Кузьма Лукич.

— Слушьсь… А Катьку я прогоню?..

— Пущай идет к земскому… ежели тот жив еще…

— Слушьсь…