Распутин (др.издание)

— Может быть. Поэтому-то он больше всего и опасен… — сказала серьезно Нина Георгиевна. — Эти из фанатизма готовы Бог знает на что. Он эсдек ведь, и чтобы провалить так их всюду побивающую противную партию, они пойдут на многое, если не на все… Во всяком случае всякий раз, как он приходит на наши редакционные собрания, у меня буквально язык к горлу прилипает. И разве вы забыли все эти недавние разоблачения? Сколько, казалось бы, горячих и честных революционеров оказались простыми агентами охранки… Ну, свой долг я исполнила: вы предупреждены. А там, как знаете… Вы как писатель должны были бы более тонко разбираться в людях… Но меня, повторяю, ваше это недоверие оскорбляло не раз. Конечно, вы думаете: нарядная кукла, пустая бабенка, которая способна только переводить с французского разные глупые рассказики… Пожалуйста, пожалуйста, не возражайте! Я все это очень хорошо вижу! Но — не судите по наружности, Евдоким Яковлевич! — печально сказала она. — У всякого есть своя… драма… и часто бывает тяжело, и часто под веселым смехом скрываются слезы… Если бы вы только знали, как я мучительно одинока! Муж, которого в Петербурге все прямо на руках носят… я скажу вам сейчас то, чего я никому в жизни еще не говорила… Да, муж только себялюбец и карьерист… Да, да! Все эти его красивые речи о народе, о борьбе, все это только средство к личной карьере! Позвольте мне знать его лучше, чем вы… Я давно, давно разочаровалась в нем и… и для людей, для света мы муж и жена и даже, говорят, примерные… а на самом деле мы давно уже разошлись с ним… совсем… Но это — смотрите! — строго между нами. Да, так вот и живешь, и вянешь в пустыне, а сердце просит участия, любви, живого, захватывающего дела… бок о бок с близким человеком… такого дела, для которого можно было бы пожертвовать всем… всем… Вот как ваше великое дело, например… Дайте вашу руку — здесь отвратительные тротуары…

И она тепло и доверчиво прижалась к нему. В нем все горячо заволновалось. И жутко ему было, что вот этот теплый сумеречный час вдруг рассеется, кончится, как его нарядные, молодые, солнечные сны. Он покосился на молодую женщину — навстречу ему из сумрака сияли доверчиво и тепло милые глаза. И душа помолодела вдруг, расправила крылья, вера в жизнь, в то, что не все еще кончено, вдруг ожила — да что там унывать, в самом деле, можно еще и поработать и даже… быть счастливым! Мы еще повоюем, — вспомнилось ему, и он улыбнулся.

— Моя роль в той работе, о которой вы говорите, Нина Георгиевна, очень, очень скромная… — сказал он. — Что можно сделать в такой дыре, как богоспасаемый град наш? Мы все директивы получаем из центра и по мере сил проводим их в жизнь. Вот там, в центрах, конечно, интересно… А наша работа мелкая, серая…

— Вот с этим-то я решительно не согласна! — живо отозвалась Нина Георгиевна. — Именно вы-то и стоите в самой гуще жизни, именно вы-то и творите новое, живое, святое дело! Командовать издали всякий может, — нет, а ты вот получи сырой материал да и сделай из него то, что нужно… Нет, то большое, как вы говорите, дело меня не интересует нисколько — а вот ваше дело, которое вам кажется маленьким, на самом деле и есть самое большое, самое настоящее дело. Горячая, беззаветная молодежь наша, крестьянское море, рабочие — вот подлинные делатели новой жизни! Что без них были бы все эти наши петербургские или московские пророки? Вон у меня дома сидит такой свой собственный пророк! Поверьте, цену им я очень, очень хорошо знаю — может быть, много лучше, чем вы, мой наивный поэт! Давайте-ка посидим немного над нашей милой Окшей… — сказала она вдруг, останавливаясь около скамейки на бульваре. — Я что-то утомилась…

Они сели. За рекой над лесами все еще стояло бледное зарево: лесной пожар, уничтоживший сотни десятин леса, приходил к концу. Одинокие парочки прятались по темным аллеям. В недалеком отдалении ворчал город.