Распутин

Комната была едва освещена маленькой, без стекла, коптилкой. Оборванная, босая, с огромным животом Анёнка, все давясь рыданиями, торопливо закрывала мятыми ситцевыми занавесками окна. Еще более оборванная мать с ухватом в руках испуганно замерла у печи, а постаревший, весь в заплатах, старик тяжело поднимался ему навстречу с лавки.

- Ну, здорово, сынок... - дрогнувшим голосом проговорил дяденька Прокофий. - Здорово, кормилец...

Васютка молча, взволнованно обнялся со стариком, потом молча, в пояс, по-крестьянски, поклонился матери, которая рванулась к нему, прижала к своей иссохшей груди его лохматую голову и молча, без счета целовала ее, а потом, не зная, что ему делать, Васютка, потупившись, остановился перед трясущейся в рыданиях женой. Даже плакать громко было нельзя - подслушать могут...

- Ты вот что, Вася... не того... это не ее грех.. - сказал Прокофий. - Она не причинна... Садись вот давай - все потихоньку и узнаешь. А ты, мать, с ужином хлопочи - вишь, как он отощал... И самоварчик гоже бы наладить как...

- Что в ему толку, в самоварчике-то твоем, коли сахару нету? - утирая глаза, сказала старуха.

- Может, где изюм или ланпасе завалилось, погляди...

- Завалится, жди... Садись, родимый, отдыхай... А ты, Аннушка, поди ворота припри - не ровен час...

- Заперла, матушка...

И пока мать, плача и сморкаясь, возилась у печи, старик медлительно обсказывал сыну все, что после него было тут. Вскоре после убийства Ваньки Зноева в лесу большевики порыскали, но в общем обошлось ничего, а потом, как свалили мужики поезд ихний в реку, первым делом каторжные Иваньково сожгли дотла, а потом стали и мужиков, какие повиднее, хватать. Зимой приехали коло Миколы с пулеметами за хлебом - потому что жрать-то стало нечего... - но мужики зерно попрятали. За это в наказание в волость пригнали на постой красногвардейцев этих самых, из рабочих, из босоты. И стали они крепко обижать народ. Мужики зашумели - их усмирили: хватали, били, резали, а Оферово все выжгли. Так издевались над мужиками, что и не выскажешь... Баб и девчонок всех, стервецы, перепортили - вот и Анёнку тогда изобидели. Чего, попадью старую, Прасковью Евстивневну, и ту, каторжное отродье, не помиловали, а ведь седая уж и страшнее всякой мищухи. В петлю она потом влезла, да вытащили... И вот теперь сговорились мужики запахать земли столько, чтобы только для себя хлеба было, и земля-матушка так и осталась пустой, репеем вся поросла. Уродило плохо, и мужики струхнули, не прокормиться теперь своим хлебом и до масляной!

- А сегодня опять разбойники приезжали: давай для солдатов хошь картошки... - рассказывал Прокофий. - А мы все как один: режь, жги, ничего не дадим, все равно околевать... И насчет тебя объявку изделали, что, дескать, пропал без вести, в бегах, и ежели, значит, объявится, то...

- Ну чего там пусто-то болтать? - с неудовольствием прервала старуха. - Вы вот ешьте лучше, пока горячая...

Все молча, нехотя, всячески экономя соль, которой не хватало, ели горячую картошку. Анёнка, тупо уставившись ничего не видящими глазами в пол, сидела поодаль на лавке, изредка судорожно и глубоко вздыхая.

- Ну а как же теперь народ по другим местам, сынок? Васютка только безнадежно рукой махнул.

- Так... - протянул старик. - Значит, кругом шашнадцать... Ну а насчет предбудущих порядков как? У нас вон старики из рук старинных книг не выпущают: чрез три года - написано вишь у пророков - явится с южной стороны князь Михаила, и придет беде конец... Как там у нас насчет этого?

Васютка поднял от блюдечка глаза - вместо чая пили какую-то труху, от которой пахло сеном, - и вдруг увидал на стене в рамке из мелких раковинок свой старый патрет: молодой статный гренадер в полной форме, со знаком за отличную стрельбу на груди, в начищенных сапогах, стоит молодцом, вытянувшись в струнку, и руку эдак на тунбу, вроде как барин, положил. И ярко встала в памяти старая привольная жизнь - то, что потом с этой жизнью безумные правители сделали, теперь выпало как-то из памяти...

- Известно, нельзя без етого... - сказал он вяло. - И многие понимают, да боятся...

- Эх, и гоже бы! - вздохнул Прокофий. - Ты нас, обломов, только в оглобли-то введи, только волю-то с чертей сыми...

Дробный осторожный стук раздался вдруг под окном. Все разом насторожились. Старик молча указал Васютке на дверь, и тот быстро и бесшумно скользнул в холодную. И Прокофий, осторожно приоткрыв занавеску, спросил:

- Кто там?

- Я... Кузьма, староста... - отозвался глухой голос из темноты. - Вели-ка отворить, дядя Прокофий: слово до тебя есть...

- А может, до утра лутче? - опасливо отозвался Прокофий, зорко вглядываясь в темноту.

- Не, надо бы поскорее... - тише сказал староста. - Да ты ничего не опасайся...

Прокофий подумал, вздохнул и пошел отпирать сам. Староста - так по привычке звали мужики новое начальство, - действительно был один. У старика отлегло от сердца.