Распутин

В Екатеринбурге в особняке зажиточной купеческой семьи - туда приехал и Алеша с сестрами - режим стал много строже, чем в Тобольске. Сперва начальство удалило немногих верных придворных, которые последовали за царской семьей, а потом одного за другим и всех слуг, так что великие княжны должны были сами печь хлеб для семьи, стирать белье и прочее. Царь, записав это новое обстоятельство в свой дневник, со спокойной иронией отметил: «Недурно!» Но вся семья и в этой новой для нее нужде инстинктивно держалась за прежний строй жизни: по вечерам играли в безик, государь требовал строгой аккуратности в порядке дня и с неудовольствием отмечал в своей тетради всякое опоздание с обедом или чаем, говорили иногда по-английски, занимались рукоделием, а царица иногда на кусочке бересты, снятой с березового полена, славянской вязью выписывала какую-нибудь молитву, чтобы послать это как сувенир или Ане Вырубовой, или еще кому из близких, и все курила, и все курила, и все думала свои все одни и те же думы. К большим праздникам они по-прежнему дарили друг другу всякие мелочи - так, к Новому году Татьяна подарила матери тетрадь в черном клеенчатом переплете, вложенную в светло-лиловый полотняный чехол, на котором она вышила стилизованный цветок, а на первой странице тетради своим красивым почерком написала: То ту sweet Mama dear with best wishes for a happy new year. May God's bless be upon you and gard you for ever. From your loving girl Tatiana[82]. И в эту тетрадь Александра Шедоровна стала записывать по примеру мужа свой дневник, чрезвычайно похожий на дневник царя: все только мелкое, внешнее, а о жизни внутренней, о главном - ни слова...

Отцвела нежная северная весна, наступило лето, жаркое, пыльное и тяжелое. Узники были отрезаны от всего света, но глухие и страшные слухи о творившемся над Россией страшном суде истории, о тяжком мире с Германией, о все растущем голоде и кровопролитии и всяческой разрухе, о все шире и шире развивавшейся гражданской войне, кипевшей и на Дону, и на Кубани, и по Сибири, о кровавых восстаниях, как против красных, так и против белых, проникали и к ним, и все более и более хирела их очень теперь скромная мечта: отказаться от всего былого величия и уйти в жизнь рядовыми простыми людьми. Смущенными и встревоженными душами чувствовали они все, что какая-то темная, зловещая туча надвигается на них, и не спали по ночам, тревожились, плакали...

Была середина июля. Было нестерпимо душно. Несколько дней подряд все собиралась гроза, но не разрешалась, и предчувствие ее томило всех узников, а в особенности нервную царицу. Она была раздражена, мало ела, совсем не спала и все ходила взад и вперед по комнате и все думала, думала, думала свои прежние, непокорные думы, манившие ее назад, к богатству, почестям и чудовищной власти над людьми. Татьяна, сидя у окна, читала Библию.

- Почитай вслух, Таня... - сказала мать в тоске.

- Что именно?

- А что читаешь...

Татьяна начала читать вслух. Это была книга пророка Амоса, что-то совершенно непонятное, далекое, говорившее торжественным языком о людях и делах давно угасших. Царица делала усилия настроиться торжественно и набожно - ведь это же слово Божие, имеющее таинственную, чудодейственную силу независимо от смысла, - но усилия ее были бесплодны: было только скучно, душно, и томилась душа беспредметной, но глубокой тоской...

Стемнело. Царица, оставшись одна, присела к своему столику, достала тетрадь в черном клеенчатом переплете и записала: «Бэби слегка простужен. Татьяна читает Библию. Она читала мне книгу пророка Амоса. Каждое утро комендант приходит в нашу комнату. Он принес мне несколько яиц для Бэби. В 8 час. мы ужинали, и я играла в безик с Николаем».

И опять из темных глубин души поднялась невыносимая тоска. С отвращением она бросила перо и повела глазами по этой тупой мещанской обстановке. Где-то внизу глухо слышались голоса караульных солдат. Да ведь все это только сон, ужасный сон, вот сейчас она проснется, и весь этот кошмар исчезнет, и она снова очутится в милом, уютном - cosy [83]- Царском Селе, и все снова будет привычно хорошо. Ну, ну, надо сделать усилие и проснуться... Она делала - как во сне - усилия проснуться, но - страшный сон не проходил. Так значит, все это правда, все настоящее, но Боже мой, когда же все это случилось, когда, с чего это началось?!

И в отрывочных беспорядочных картинах необычайной яркости встали перед ней пролетевшие годы...

Вот старый замок в Кобурге, где она тогда гостила, и дышит пахуче в широко раскрытые окна сияющий вешний вечер, и радостные розовые свечки зажглись на старых каштанах, и под любовный рокот рояля снизу доносится чистый, светлый девичий голос, который поет: